Повести и рассказы

Перед двойным забором из колючей проволоки привычно сели и легли на земле пленные соседнего барака, позади нас расположилась толпа наших сожителей. Чем дальше играл начавший концерт скрипач, тем делалось тише, и вот вечерний час как будто остановился. Маленький, казавшийся беспомощным инструмент из четырех струн и невесомого смычка дерзко заполнил ёмкое пространство. Толпа не шевелилась. Когда музыка кончилась, первые несмелые хлопки были вдруг подхвачены раскатами восторга. Отвыкшие проявлять свою общность и неожиданно почувствовавшие ее, пленные аплодировали с таким дружным запалом, что конвоиры начали беспокойно переглядываться и ощупывать на поясах патронташи.

После этого грома радости выступил я с песней о «Дубинушке». Я пробовал голос заранее, но не во всю силу, и он мне показался звучным, болезнь не оставила на нем никакого следа. Но едва я запел, как услышал очень тихую непрерывную высокую нотку, похожую на комариный звон, точно насильно вплетенный в мой голос. После первого куплета я откашлялся, но комариная песня в горле сделалась только звучнее, и когда я дошел до самой высокой ноты: «англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину», на этой машине голос мой дал петуха и оборвался.

Толпа либо не поверила ушам, либо не сразу решила — принять ли случившееся за шутку или всерьез, но секунда прошла в страшном безмолвии, и потом я услышал смех, который, так же как аплодисменты, начался робко и, все быстрее и быстрее разрастаясь, перешел в грохочущий хохот, охвативший меня со всех сторон. У меня не хватило сил сойти с места. Я развел руками, прося извинить меня, а толпа хохотала веселее и веселее, заново радуясь испробованному бодрящему чувству единения и всеобщего родства. Но тут уже и конвоиры с легким сердцем присоединились к веселью, ухмыляясь и закручивая усы.

Будто пьяный, я побрел к бараку. В дверях ко мне подошел молодой солдат. Как на всех пленных, на нем висела шинель, жеваная и сношенная, точно больничный халат, но лицо его было здоровым, глаза — ясными, густая щетина бороды плотной красноватой коркой покрывала щеки. Он ласково спросил меня:

— Упелся, родимый?

Я с удивлением взглянул на него и переспросил хрипло:

— Упелся?

— Ну да. Отпел свое?

Мы вместе вошли в барак, и я опустился на первую нару. Солдат сел рядом и помолчал. Когда время, требуемое приличием, миновало, он сказал:

— Покурить есть?

— Нет.

Он опять помолчал.

— Ну, не горюй, — сказал он, подымаясь с нары. — Приедешь домой поправишься. Мы все там поправимся.

И он положил мне на плечо руку.

Не знаю — почему я вскочил и распрямился. На меня глядели чистые и очень теплые синие глаза, и лицо в красноватой корке бороды спокойно улыбалось. Я снял его руку с плеча и пожал ее сильно.

На дворе заливались гармонии, жадно, со всхлипами, набирая воздух; народ слушал затаившись. Я вышел из барака вместе с солдатом, присоединился к толпе, не испытывая никакого стыда или стесненности, чувствуя себя так легко и просто, как никогда за все время плена и актерства.

Да и правда: плен и актерство были позади, и я ехал домой поправляться.

1930, 1936–1937

Комментарий[3]

Я был актером. — Впервые — «Новый мир», 1937, № 2, с посвящением «Николаю Коппелю, с которым я прожил две жизни». Отрывок — в «Красной газете», 1937, 5 марта.

В основе повести — впечатления 1914–1918 годов, проведенных Фединым в Германии: «В городе Циттау, на границе Чехии, куда выслала меня из Дрездена королевская полиция, оставил и много горя, и много радости: был все эти незабываемые годы гражданским пленным за № 52, был другом немцев-художников и немцев-социалистов, русских-солдат и русских-романтиков.

Поступил хористом в городской театр. Через месяц пел первую партию лорда Тристана Миклефорда в „Марте“. После чего утвердился в амплуа комического баса. Играл в театрах Гёрлица, Аннаберга, ездил с дрянненькими труппами по саксонским селам…»[4].

Включая повесть в кн. «Рассказы многих лет», Федин в обращении «К читателю» писал: «…в широком смысле вообще каждое литературное произведение автобиографично: оно почти всегда вырастает из жизненного опыта писателя. Но это не значит, конечно, что фабула произведения непременно пересказывает факты из жизни писателя. Даже в автобиографическом „маленьком романе“ (повесть „Я был актером“. — Е. К.) нельзя искать сколько-нибудь точной передачи житейских испытаний автора. Действительно пережитое художником лишь просвечивает сквозь отысканные им образы времени»[5].

― ТИШИНА ―[6]

Зимы проходили одинокие, скудные и молчаливые. Единственная узкая тропа, вмятая глубоко в сугробы, вела от калитки к реке, на деревню. Во дворе сугробы лежали вровень с навесами, и через открытую с осени дверь в кухню надувало снегу.