Повести и рассказы о советской милиции

когда у него остаются «хвосты» от дневных дел. Они переходят на завтра. А завтра появляются новые дела и, стало быть, новые «хвосты». Особенно нехорошо переносить на завтра допросы, если их можно завершить сегодня. Зачем излишне томить арестованного человека?

– Давай его сюда, – говорит Жур.

Зайцев уходит. Молодец Зайцев! Он не ждет, что прикажет сделать Жур, он даже сам подсказывает, что делать

Журу.

Жур готовится к допросу, кладет перед собой на столе бланки протоколов, вставляет в ручку новое перо.

В коридоре лязгает винтовка. Это милиционер и Зайцев ведут арестованного.

Наконец Зайцев открывает дверь и вталкивает в комнату худенького человека в разорванной рубахе без пояса.

Арестованный, видимо, еле стоит на ногах. Левый глаз у него заплыл, нос вспух. Из рассеченной брови сочится кровь.

– Прошу садиться, – строго говорит Жур. И вдруг вскрикивает: – Афоня!

– Жандармы. Сучье племя – жандармы, – всхлипывает арестованный. – Глядеть на вас не хочу...

Жур выходит из-за стола.

– Да ты что, сдурел, что ли, Афоня? Это ж я, Ульян...

– Все вы гады... Жандармы...

– Ну и дурак, – удивленно смотрит на него Жур. – Да ты сядь, тебе говорят. – И, трогая его левой рукой за худенькое плечо, усаживает. – Егоров, налей воды...

Арестованный пьет воду, захлебывается, плачет, зубы стучат о край стакана.

В комнатке распространяется запах самогонного перегара.

– Я, конечно, дурак. Вы все больно умные, – опять всхлипывает арестованный и дрожит всем тщедушным телом. – Меня вот сейчас выведут в расход, а вы будете сидеть тут в тепле. Жандармы. .

– Ну, будет молоть чепуху-то, – чуть суровеет Жур. Он гладит арестованного, как ребенка, по голове, будто старается причесать его жиденькие волосы. – Ты что, зазяб, что ли? Может, чаю выпьешь? Егоров, скажи, чтобы принесли чаю. .

Приносят чай. Жур достает из ящика письменного стола сахар, кладет в стакан, размешивает ложечкой, подвигает стакан арестованному, вздыхает:

– Эх, Афоня, Афоня! Что ж это, брат, случилось-то такое?

– Случилось, – отхлебывает чай Афоня и морщится: чай очень горячий. – Марафонтова знаешь?

– Это какого? Илью Захарыча?

– Нет, Тимку, сына его.

– Конечно, знаю.

– Вот я его и аннулировал сегодня. Прямо насмерть.

Даже сам не ожидал...

И Афоня медленно рассказывает историю своего тягчайшего преступления.

Жур не записывает ее в протокол. Он сидит не за столом, а посреди комнаты на стуле, опустив голову. Ему тяжко слушать эту историю.

Афоня Соловьев если не дружок ему, то, во всяком случае, старый знакомый, старый товарищ. Они еще в тринадцатом году, в тысяча девятьсот тринадцатом, вместе работали в экипажной мастерской Приведенцева: Афоня жестянщиком, а Жур молотобойцем.

И во все бы мог поверить Жур, только не в то, что

Афоня Соловьев, хилый, болезненный, смирный, может убить человека. А вот смотрите, убил. И зверским способом – мясницким топором.

– Может, еще хочешь чаю?

– Горит у меня все внутри, – показывает на голую свою грудь Афоня и опять вздрагивает и плачет.

Был давно такой слух, что Грушка, Афонина жена, путается с мясником Марафонтовым.

Надо было бы Афоне давно уйти от нее или ее прогнать.

Но жалко было деток. Две девочки беленькие – Тамарка и

Нина. Ну как они останутся без матери? И Афоня терпел.

Может, еще, думал, наговаривают лишнее на Грушку злые люди.

Да и выяснить все это досконально Афоне было некогда. Он все время в разъездах. Постоянной работы давно нет. Все случайные заказы.

И Марафонтов в прошлом году ему дал заказ – сделать большие бидоны для молока. Афоня сделал, а деньги не получил. Марафонтов жаловался, что нету денег, – все, мол, израсходовал на новый магазин. Вот наторгую, мол, и отдам.

А Афоне тогда случилось уехать в Дудари, подработать на маслозаводе. Он работал там почти что восемь месяцев.

Мог работать бы еще с полгода, но соскучился больно по семье – по своим девочкам. И по Грушке тоже.

Приезжает вчера, выходит на вокзале, идет в киоск купить жене и детям подарки и тут встречает сильно подвыпившего соседа своего по дому Емельяна Лыкова, проводника вагонов, который со смехом нехорошим вдруг говорит: «Да ты что стараешься шибко насчет подарков-то?

Разве хватит у тебя средств подарить такое, что дарит твоей жене Марафонтов Тимка?»

Вся душа как перевернулась у Афони от этих слов.

Даже домой идти не захотел. Сдал он вещи в камеру хранения, а сам пошел к знакомой старухе в шинок тут же, при вокзале.

Уже сильно пьяный явился домой, когда девочки спали, а Грушка, заспанная, на его укоры дерзко ответила: «Что ты колешь мне глаза Марафонтовым? Что, ты разве денег мне много оставил на харчи, чтобы я не ходила к Марафонтову?»

Так вся ночь и прошла в скандале.

А утром Афоня снова выпил и пошел требовать долг за те бидоны для молока.