Повести и рассказы (сборник)

— Небо здесь дождливое. Упрямое небо. Ты в Крыму не был, Микула. Там театры стоят без потолка. Вместо крыши небо. Но небо там другое, ясное, скажу прямо: культурное небо. В театре сидишь — артистка поет, разливается, как река в мае, а ты вверх смотришь, вверху звезды: настоящие, ненарисованные, живые. Посмотришь на стены, а стены зимние, тяжелые. Не по душе мне эти стены.

— А почему ваш брат не придумает другие дома? А то на дворе лето, а в ваших домах и летом и зимой — зима. Почему бы не построить такие дома, чтобы крыша поднималась, как крышка у ящика?

Иван Павлович расхохотался.

— Остроумный ты человек, Микула. Чудак! Если бы в городе вырос, большого артиста из тебя бы сделал город, крупного артиста.

Иван Павлович подошел к плите.

— Не дымит? Ну-ка, затопи ее, Анна.

Анна принесла дрова.

— Ягоды есть? — спросил вдруг Иван Павлович. Чего только не придет ему в голову.

— Ягод, сам знаешь, много.

— Знаю. Вот я и хочу, чтобы ягоды зря не пропали. Сходи ко мне за сахаром. Сахар в чуланчике на нижней полке. Таз желтый медный захвати.

На раскаленную плиту он велел Анне поставить медный таз. В таз, сказал он, чтобы она насыпала бруснику с сахарным песком.

— Это будет варенье, — сказал он.

— Знаю, — улыбнулась Анна. — Видела я варенье.

— А я хочу, чтобы ты его умела варить. Чтоб на стол к чаю подавала варенье. Ягод у вас пуды. Сколько соболей принес в этом году твой муж?

— Четырех соболей принес.

— Твой Микула зарабатывает больше, чем я. Ну и жить должен не хуже меня. Одеть тебя должен. Вот как Степан одел свою жинку. Шелковое платье купил. В ликбез ходишь, Анна?

Проходя мимо дома, в котором жил тунгус Степан, Иван Павлович не отказал себе, остановился.

В доме играл патефон. В окно было видно, как блестел пол, сверкала посуда. Иван Павлович постучал.

— Дома Степан?

— Нету.

— Ну как, пьет он или бросил пить?

— А я откуда знаю? Хитрый, как вы все. Напьется — и не узнаешь.

— А вы что же, не целуетесь, что ли? В ссоре?

— Это уже наше дело. Заходите, Иван Павлович, гусем жареным угощу.

— Нет, в другой раз. Когда Степан будет дома.

Иван Павлович зашел в школу. Был урок географии. Класс словно был создан для географии. В огромное окно был виден мир: горы, лес, осенняя вздувшаяся река, а над рекой птицы.

Иван Павлович сидел на задней парте, подперев голову рукой.

Урок отвечал Танзин, лучший ученик. Ивану Павловичу не понравился ответ Танзина.

— Чужие, заученные слова, — сказал Иван Павлович. — Да и не то, не то теперь Охотское побережье. И Аян тоже. Я бывал на Аяне.

Увлеченный, Иван Павлович подошел к карте.

— Откуда же — одна тундра? А Ногаево? А Тауйск? Да, да, в Тауйской бухте, где стояло несколько домиков, где жил зверь и птица от тоски падала в море…

Иван Павлович сердито тыкал карандашом в карту.

На перемене он говорил учителю:

— Что мне делать с географией? Пока сочиняют учебники, пока учебник бежит к нам из Москвы, земля уже не та, страна меняется. Страна уже не десятилетиями измеряется, а днями. Там, где два сохатых переплелись рогами, там город. Там, где птица трусила лететь, там пролетел самолет. Зайдите ко мне, придется подумать, как изменить и дополнить учебник. А им, авторам, надо будет посоветовать, чтобы они заглядывали в будущее ну хотя бы на полгода вперед. Карты устаревают. Наших Ноглик нет ни на одной карте. Книги устаревают. Отправил я статейку в один журнал. Пока редактировали, статейка-то устарела.

После обеда Иван Павлович спал. Не любил, чтобы его беспокоили в это время.

Ивану Павловичу снились хорошие сны: места, где он бывал, старые приятели.

— Стыдно, — упрекал себя Иван Павлович, подымаясь. — Нехорошо, брат. Растерял всех старых друзей.

Он садился к столу и писал письма в Москву, в Александровск или в Париж, на Землю Франца-Иосифа, в село Дербинское или в какое-нибудь другое место.

По дороге на почту его осенила такая мысль:

«До Земли Франца-Иосифа далеко. Что делать? Письма пока идут — устаревают. Вот я пишу в Москву, чтобы выслали мне японо-русский словарь. Скоро ли? Нет, лучше послать телеграмму.»

На почте он долго составлял текст. Это были необыкновенные телеграммы, большие и лирические, как письма.

— Больно уж длинновато, Иван Павлович, — говорил Павлюков, телеграфист.

— Сократить не соглашусь. Я пишу про дело, про жизнь.

— Может быть, подстрижем, то есть подравняем, укоротим немножко?

— Это телеграмму-то подравнять? Сразу видно, что ты из парикмахеров телеграфист, друг Павлюков.

— Не примут у меня, Иван Павлович, такой длинной телеграммы.

— Я приятелю телеграфирую. Мы еще с ним в Енисейске…

— Я понимаю. Пошлите ему письмо.

— Помню твой совет. Писал я в Александровск, требовал плотников. Пока письмо шло, полдома мы и поставили, построили полбольницы своими силами. Больные не могут ждать.

— Что же, вы опять на почту обижаетесь?

— Нет, почта тут ни при чем. За жизнью и по телеграфу не успеть. При чем же здесь почта!

Возвращаясь с почты, Иван Павлович зашел в больницу навестить жену Плетуна. Это была первая гиляцкая женщина, рожавшая в больнице.

Иван Павлович помыл руки, надел халат.

— Ну, как дела, Маруся? Удобно здесь рожать?