Повести моей жизни. Том 2

Теперь поговорим и с тобой, дорогая Верочка! Прежде всего поблагодари Александра Игнатьевича за фотографии с нашего островка. Мы, дети деревни, так привязываемся к своим родным местам, что тот, кто вырос в городе, едва ли даже может это понять! А между тем эта привязанность вполне естественна. Мы с детства свыкаемся и дружимся с каждым деревом родного сада. С каждым пригорком и кустом связаны какие-нибудь дорогие воспоминания. Пока живешь в деревне, этого не замечаешь и не сознаешь. Часто даже бывает скучно, особенно в дурную погоду, но зато, когда пришлось надолго или навсегда расстаться со всем этим, сколько милых воспоминаний воскресает в памяти! 

[...] Да, милая Верочка! Деревенская природа кладет на нас в детстве неизгладимый отпечаток. Всякий раз, когда из тесных и людных улиц в моей последующей городской жизни мне приходилось попадать на простор полей, на утесы гор или в глубину леса, мне так и хотелось прыгать от радости, и каждое дерево казалось мне моим старым другом. Да и теперь я почувствовал бы то же самое! Так во мне мало солидного, несмотря на то что погрузился в математические формулы и в структуру вещества... 

Что бы вам сообщить о моей жизни? 

Здоровье ни хуже, ни лучше, а жизнь идет по-прежнему однообразно и монотонно. Иногда даже, хотя и ненадолго, впадаешь в какое-то оцепенелое состояние, но ваши письма всегда вносят луч света в мою душу... 

Когда на землю ниспадает Вечерний сумрак с высоты,

Река неясно отражает Свои прибрежные кусты. Так на душе в часы страданья Все в смутный сон погружено, Молчат и чувства, и желанья, И вновь блеснут в ее сознанье

Но как в реке с лучом рассвета Былая жизнь проснется вновь, Так и в душе на звук привета Воскреснет вера и любовь. И вновь блеснут в ее сознанье Давно уснувшие мечты,

Как в тихом утреннем сиянье В воде прибрежные кусты[163].  

Всю прошлую зиму, кроме обычной работы над своими научными сочинениями, я давал еще уроки немецкого, а потом и английского языка одному товарищу, с которым мне разрешили видеться[164], и очень доволен достигнутыми результатами и своей системой преподавания. Сначала человек так плохо знал по-немецки, что не отличал твердых гласных от мягких, а теперь, после нескольких месяцев занятий, стал читать совершенно свободно и правильно. 

А система моя заключается в следующем. Сейчас же после краткого обзора грамматики — читать как можно больше иностранных романов и интересных рассказов. И вот он читал, а я ходил по комнате, слушая его и, где нужно, исправляя произношение и подсказывая значение более редких слов. И мне, и ему было очень интересно узнать продолжение романа, а потому и занятия шли с необыкновенным успехом. 

В будущую зиму собираюсь прочесть краткий курс дифференциального и интегрального исчисления другому товарищу[165]. Этот отдел математики очень важен для понимания законов природы, а учебники все очень сухи. Вот я и хочу преподавать его по своей системе. Все теоремы уже выведены у меня очень наглядным и элементарным путем, и каждая будет иллюстрироваться немедленно подходящими законами природы. Я почти уверен, что и этот курс пойдет не менее успешно, чем описанное сейчас преподавание немецкого и английского языков. 

Теперь, когда у нас стало попросторнее[166]

, я уже не всю свою землю отдаю «в аренду» товарищу, а часть ее засадил весною земляникой. Теперь, в первых числах июля, я уже получил ягоды. Осенью думаю на этом месте насадить малины, потому что ее меньше едят слизняки, которых у нас благодаря сырости невообразимое количество. 

Ваш Николай.

Письмо V (7 февраля 1899 г.)

Дорогая моя мамаша! 

Все лето и осень я прожил довольно сносно, лучше, чем ожидал, но зимой, в декабре, со мной произошло приключение, о котором пишу теперь так легко лишь потому, что оно окончилось вполне благополучно, и вам нет никаких причин бояться за меня. Под самое рождество к нам проникла, несмотря на все карантины, инфлюэнца и набросилась на меня с большим ожесточением. В довершение беды еще начался насморк, да такой, что целую неделю, если не больше, слезы катились из глаз, не переставая. 

Конечно, в таком состоянии нечего было и думать о каких-нибудь серьезных занятиях.

[...] Из письма Верочки я знаю, что в боркóвском доме прежняя биллиардная превратилась в большую столовую, бывшая оружейная — в детскую и т. д.