Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

На телеге слегка потарахкивают краснобокие, в обливке, миски, на днищах которых покоятся подсолнухи, цветы и солнце; перехватывают ветерок зеленоватые и сизые, словно в них до сих пор не растаял иней, кувшины; раскапустились макитры и рынки[15], возгордились горшки-двойняшки, что в них даже целый обед понесут добрым людям; прочнеют горловые горшки, в которых бы поместился и я и горшечникова костлявая мелкота; цветут бокастые куманцы[16], зацепленные забавными пьяноглазыми головками барашков, мол, кумоваться, человече добрый, можно, но бараньей головы не напивай.

Окинув взглядом все это добро, я радостно кричу старику:

— Дед Терентий, дайте лошадку!

— А кнута не хочешь? — оборачивается ко мне прокаленный огнем и солнцем гончар.

— А кнута не хочу, — смеюсь я, улыбается в полуаршинные усищи гончар и дружно подсмеиваются гончарята, смех у них тоненький и сходится в единое целое, как две ниточки. — Дадите, дед?

— Подрасти немного.

— Да, подрасти! То же самое вы говорили мне и в прошлом году.

— Действительно говорил в прошлом году? — хитрит старик. — Наверное, придется дать, если поможешь крутить круг.

— Помогу, еще как!

— Тогда приходи завтра.

— А лошадку — сегодня?

— Тоже завтра.

— И где вы будете стоять?

— На Королевщине. Может, подвезти? — приглашает на воз узловатой рукой, в которую въелась глина.

— Да нет, боюсь, чтобы ваши миски не потолочь.

— Хозяйская ребенок.

— А как вы думаете!

Гончар снова улыбается, а я, довольный разговором, под вековыми липами бегу и бегу к селу. Мягкая теплая пыль кустами вырастает из-под ног, а над головой едва-едва шевелится уже прихваченная холодными рассветами и свежими росами листва. С дороги поворачиваю не к своему дому, а на пересечение улиц, за которыми в переулке дремлет в сирени поповский дом. Навстречу мне со двора двумя клубками бросаются гончие, а самый старый неповоротливый пес, словно впаян, неподвижно стоит на каменных ступеньках и так лает, словно по команде выбивает в барабан.

С огорода не бежит — вихрем вылетает Марьяна. Юбка из красной байки вьется вокруг ее легких босых ног, в волосах качается лохматенькая гвоздичка. Вот девушка махнула рукой, и во дворе сначала стихает рычание, а дальше успокаивается и барабан.

— Ой, Миша к нам пришел! — с такой радостью говорит Марьяна, словно я ее ближайший родственник. И глаза ее, голубые, с сизым туманом, мягко освещают меня, а руки поправляют мою рубашечку и картузик. Потом она посматривает на дом и тихо спрашивает: — Ты, может, Миша, есть хочешь?

— Нет, не хочу, — я чувствую, что краснею, и отвожу взгляд от Марьяны.

— Не стесняйся, глупенький, — приближаются ко мне черные веночки ресниц, а под ними лежат и глубокая степная даль, и такая доброта, которую вовек не забудешь.

— Я не стыжусь, Марьяна… Ты не подумай. Я уже обедал, и так начесночился…

— Начесночился? — смеется девушка. — Ой горе мое: нашел чем похвастаться.

Теперь я веселею:

— Таки есть чем: у нас головки чеснока прямо как у меня кулаки.

— Чтобы еще сало к нему было.

— И сало у нас есть борщ толченным заправить.

— Чем не богачи, — печалится Марьянино лицо. — Тебя мать ко мне прислали?

— Нет… Я сам пришел.

— К кому?

— К тебе, Марьяна.

— В самом деле? — снова искренней радостью светится девичье лицо. — Вот молодец! А я вот недавно подумала и загрустила себе: кто меня вспомнил и перед праздником проведает? Родня ведь моя далеко-далеко живет, — нахмурилась и вздохнула девушка, и уголки губ ее стали печальными. И чего только ресницы говорят, что она никогда не печалится?

— Марьяна, у меня дело к тебе, — не знаю, как и начать о своем.

— Так говори!

— Ты можешь найти мне какую-нибудь книгу?

— Кому-то на курево или себе читать?

— Себе.

— Ой, не могу тебе, Мишенька, помочь: поп все книги, как невольников, запирает, — грустнеет девушка, и грустнеет в ее волосах красная лохматенькая гвоздичка.

— Как невольников? — повторяю я.

— Если бы не запирал, я украдкой с самого огня вынесла бы тебе… Вот горюшко, и все! И чем только пособить моему Мише?.. Правда, ты мой? — уже веселеют глаза, губы и все три ямки Марьяны.

Я стесняюсь, не знаю, что сказать, и переступаю с ноги на ногу.

— Да ты не печалься, перегоди без книги, а я что-то придумаю на радость попу или попадье.

Марьяна, смеется, хватает меня за руку, и вот уже мы во весь опор бежим к просторной поповской кухне. Здесь чисто, как на Пасху.

В холодной, переворачиваясь, играют котята, на скамье попискивает тестом заколоченная ​​квашня, а с барского посудника так пахнет сладкими блюдами, что у меня сразу идет кругом голова, а внутри просыпается голод. Марьяна метнулась к посуднику, выхватила из какой-то голубой, в лилиях, посуды пирожные, посыпанные настоящим сахаром, и начала запихивать в мою сумку.

— Потом съешь себе. Вкусные — сама пекла, сама и хвалю! И подожди меня одну минуту.

Она заговорщицки приложила палец ко рту, припала ухом к двери, ведущей в покои, и сразу исчезла в них. Вскоре вернулась, таинственная и радостная, крутнулась на месте, — этого только и надо было котятам — они сразу же повисли на ее юбке.