Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

Вдруг все похорошело около меня: и ясени с голубоватыми тенями и зеленым шумом, и нахлобученный овин с четырьмя ветрами, и скрипучие ворота, от которых пойдет во что-то хорошее моя дорога, и маковки, которые звенят и звенят на огороде, и даже ленивые тыквы, что надели разноцветные рубашки и лежа выхваляются ими.

А улицей идет дядька Николай и спрашивает: «Или я сплю на пне, или дремлю?» Я ему показываю зубы и говорю: «Не сплю и не дремлю». А он допытывается: «Чего это ты такой?» А я отвечаю: «Какой есть, такой и есть». Вот после этого мужчине хочется знать, каким я буду. А я этого не знаю, и дядька Николай говорит, что в такое время надо смотреть вперед. Я и смотрю вперед, как солнышко откатывается от земли, и спрашиваю, чего дядька Николай не покупает жеребят.

— Никак не могу в самую точку подобрать масть.

А я знаю, что не масть главное, а что у дядьки в кармане еще не высвистел ветер, и хохочу, а дядька знает, чего мне смешно, и себе улыбается. А над нами гудит колокол, и выше его летят аисты, а возле нас шелестят ясени и маковки, а под ногами солнце теребит за поводья тени, — и все это называется сентябрь, первый день в школу.

Всласть поговорив с дядькой, торчком головы лечу в хату. В овине я чуть ли не поздоровался со столбом и, раскрасневшийся, останавливаюсь на пороге, потому что как раз дорогу перегородила мамина кочерга.

— Что? Где-то горит? — спрашивает от печи мать.

— Звонок! — отвечаю одним словом и озабоченно хватаю свое школьное добро, которое уже лежит на подоконнике.

Мать ставит в уголок кочергу, смотрит на меня, улыбается и вздыхает:

— Вот и дождались праздника.

— А вы думаете! — говорю горделиво и складываю в полотняную сумку книжки, тетради, линейку и коробку от спичек, где лежат перья, а к шее привязываю веревочку, к которой прикреплен карандаш. В те времена стоящий, не крошащийся карандаш был целым сокровищем, поэтому его так берегла детвора.

— Так я, наверное, уже пошел.

— Цветы же возьми учительнице, — подходит мать к столу, на котором лежат и стекают росой бархатцы, гвоздики, астры и майоры.

Я колеблюсь: брать их или нет, потому что у нас в школе цветы приносят только девочки. Это их, а не мальчишеское дело. И вместе с тем страх как хочется чем-то поблагодарить свою учительницу. Вот возьму букет и неожиданно подам ей из-за спины.

А тут в хату заходит отец. Он осматривает меня так, будто я с луны свалился, еще и просит повернуться перед его глазом.

— Это же для чего вам? — присматриваюсь к тому отцовскому глазу, который больше всего собирает насмешку.

— Пригодится, — говорит отец. — Хочу насмотреться, какой ты есть.

— Давно видели? — показываю зубы, качаюсь на месте, а на мне покачивается карандаш.

Отец подходит к сундуку и вынимает оттуда приплюснутую, похожую на полкоржа шапочку, ее он достал где-то, странствуя по Херсонским степям.

— Вот тебе подарок, сынок.

С подозрительным любопытством смотрю на эту голубую, из самого настоящего сукна шапочку и спрашиваю:

— И что оно такое, и к чему оно?

— Это, считай, австрийский картуз — от войны остался. Очень хорошее сукно.

— Не хочу я австрийского убора, хотя он и из хорошего сукна.

— А в чем же пойдешь в школу? В шапке рано, фуражка износилась, а брыль продырявился.

— Бедному Савке нет судьбы ни на печи, ни на лавке, — говорю, не очень и сокрушаясь, что нечем прикрыть голову, потому что зима еще далеко. И вдруг в моей макитре всплывает счастливая мысль: упакую букет в австрийскую штукенцию и незаметно вручу его учительнице.

— Пусть будет, отец, по-вашему!

Отец надвигает мне на голову шапочку с настоящего, пропахшего сундуком сукна, сбивает ее набок, немного отходит и нахваливает меня:

— И вырос мальчишка за лето ничего, и курносый нос в этом году не взялась чешуей. Хороший, хороший, жаль только, что чуб потемнел.

— Потемнел? И насовсем?

— Считай, насовсем.

— И уже меня больше не будут звать Пшеничным? — с сожалением спрашиваю отца, потому что очень нравится слышать это прозвище и от своих, и от чужих.

— Наверно, не будут.

И так жалко становится, что уже что-то куда-то отходит от меня, омрачая радость такого славного дня.

— Так я уже пошел, — вздыхая, говорю родителям.

Они переглянулись, а отец положил руку на мое плечо:

— Иди, сынок, в добрый час, учи ту науку, потому что мы не могли, — и теперь уже он вздохнул.

— Вы, отец, не сокрушайтесь, — ободряю его. — Вы же читать вон как умеете!

— Да научился же, — ходил в школу до первого снега.

За воротами синее небо и второй звонок под ним сразу же смыли мою печаль. Я, прислонившись спиной к воротам, откатил края австрийской шапочки, сделал из нее сумочку, осторожно вложил туда цветы и вприпрыжку побежал в школу. Возле поповского сада внезапно встретил нашу учительницу. Вот и она увидела меня, и ласковая улыбка охватила ее губы и все молодые морщинки вокруг глаз.

— Доброе утро, Настя Васильевна!

— Доброе утро, Михайлик. Как ты вырос за лето! — удивляется и осматривает меня учительница. — Небось, кто-то тянул тебя за уши вверх.