Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)

Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда с задумчивым видом он принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами.

— Душа распрямляется во льдах, — признался он однажды, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. (Капитан не любил выражать свои чувства на людях.)

Я залюбовался капитаном.

Наверное, Веденей тоже говорил о себе так: «Душа распрямляется во льдах»… И хотя автор «скаски» почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?…

«Сплоченность льда — восемь баллов», — аккуратно вывел Сабиров в вахтенном журнале. А двумя или тремя строками ниже уточнил: «Торосистый, многолетнего происхождения».

Это было мягко сказано. К сожалению, образность не допускается в вахтенном журнале, в этой неукоснительно точной, хоть и лаконичной летописи плавания. А надо бы написать: «Свирепые, чудовищные льды». И поставить два или три восклицательных знака.

Главные силы Арктики вступили в дело.

Толщина льда достигала теперь четырех метров. На ледяных «площадках», наподобие корабельных надстроек, торчали зловещие торосы — ледяные валы и скалы. Кроме того, большинство льдин в своей подводной части было снабжено устрашающими таранами.

А главное — лед этот был чертовски крепок. В старом, многолетнем льде очень мало солей, поэтому он значительно прочнее молодого, годовалого, и возни с ним куда больше.

Все свое искусство, весь свой опыт «ледового капитана» пришлось пустить Федосеичу в ход, чтобы провести ледокол через новое препятствие, не повредив лопасти винта. Правда, мы захватили с собой и везли в трюме запасные лопасти, но насаживать их в теперешних условиях было бы нелегко и отняло бы очень много времени.

Гребной винт — это «ахиллесова пята» ледокола, его наиболее слабое и уязвимое место. Немало мог бы рассказать об этом Степан Иванович, поднявшийся на мостик, чтобы «проведать» нас, и неодобрительно поглядывавший на теснившиеся вокруг корабля льдины,

Ведь наш парторг — сибиряковец. Он был на знаменитом ледокольном пароходе «Сибиряков», когда тот совершал свой исторический рейс из Архангельска во Владивосток в одну навигацию. Под конец плавания, в Чукотском море, то есть на самом пороге Берингова пролива, произошла авария. Обломался конец гребного винта и пошел ко дну. Сибиряковцев вывезла русская смекалка. Они использовали шесть больших брезентов, которыми прикрывались трюмные люки, и поставили их вместо парусов. Так, под парусами, легендарный ледокольный пароход прошел последние сто миль, отделявшие его от цели — выхода в Тихий океан…

Впрочем, тактичный Степан Иванович понимал, что упоминание о потере гребного винта было бы сейчас некстати. Это означало бы — «говорить под руку».

Широкие плечи рулевого были неподвижны, но спицы штурвала так и мелькали в его проворных, сильных руках. Капитан менял курс почти ежеминутно. «Курсовой двадцать!» — негромко бросал он рулевому, не отводя взгляда от наплывающих на нас полей. «Курсовой тридцать пять!», «Курсовой пять!»

Я диву давался, слушая его команду. Почему Федосеич повернул вот в это разводье, а не в другое, соседнее? То было даже шире и не так уводило от нашего генерального курса — норд-ост. Но не полагается давать капитану советы на мостике.

Мы продвигались узким каналом несколько десятков метров, и я убеждался, что Федосеич был прав. Именно это разводье выводило нас из скопления льдин, а соседнее не годилось никуда. Если бы ледокол залез в него, то уперся бы в тупик.

Но как Федосеич сумел определить это? По каким мельчайшим, непонятным, едва уловимым признакам или сочетанию признаков? И почему, проявляя величайшую осмотрительность, он вдруг, не колеблясь, командовал в переговорную трубу: «Полный вперед!» — фигурально выражаясь, поднимал ледокол на дыбы, чтобы форсировать перемычку между полями?

Это и было, по-видимому, то «чутье», о котором мне толковали еще в Москве. Федосеич, уроженец Соломбалы потомок поморов, ходивший с юных лет по «Сибирскому океану», не только «понимал» льды, по и «чувствовал» их, иначе говоря — обладал интуицией «ледового капитана», сложнейшим сплавом знаний, опыта и, конечно, вдохновения…

По разводьям в обход ледяных полей, а иногда напролом через льды — таков был наш путь.

Чертов ветер! Будто подрядился дуть. Хоть бы передохнул денек!

Толпы льдин, подгоняемые им, безостановочно двигались навстречу, теснясь и толкаясь, словно пытаясь остановить наш корабль, отогнать назад, к Большой земле.