Повести о войне

Мне стало горько. Я уже не вникал в суть его слов, Думал о том, как может человек так резко измениться. Мы с Кулагиным были не очень близки, но работалось с ним легко. Он был смел, находчив, под горячую руку мог кого и расчехвостить, но зла не таил, военную службу знал, умел потребовать, но к мелочам никогда не придирался. Полтора года мы прошагали с ним вместе по фронтовым дорогам, и всегда я встречал у него понимание и поддержку, да и он, случалось, советовался со мной по своим политотдельским делам. И вдруг такой поворот, такая непримиримость ко мне, стремление смять, затоптать. Да, виноват. Но зачем бить так наотмашь? Для чего ему-то руку прикладывать?

Внезапно Кулагин остановился и посмотрел на меня. В глазах у него была непреклонность. «Ну чего тянешь? Вбивай последний гвоздь. Вбивай!»

— Но, товарищи, как учит нас партия и лично товарищ Сталин? — Вытянутая рука Кулагина устремилась указательным пальцем на красочный портрет Верховного Главнокомандующего, висевший на одной из стен клуба. — Мы должны пресекать, взыскивать, но беречь кадры. Кто такой полковник Вересков? Его отец, простой белорусский крестьянин, погиб на фронте в первую мировую. По комсомольской путевке Вересков с пятнадцати лет работает на стройках, вечерами учится. С восемнадцати лет член партии. Участвовал в прорыве линии Маннергейма. Был ранен. Весной сорок первого перед самой войной ему присвоили звание лейтенанта, в дни обороны Москвы он уже капитан. А еще через три месяца его, капитана, не кончавшего ни училища, ни военной академии, назначают начальником штаба дивизии.

Минуту назад я, было, потерял веру в Кулагина, а теперь Кулагин возрождал эту утраченную веру, и не только в себя, а вообще, шире. Минуту назад я чувствовал себя опустошенным: казалось, внутри все выжжено. Так нет, черт возьми, не выжжено, не опустошено! Я уже не слушал, что говорил Кулагин, — говорил он долго, — а думал о том, как еще плохо, однако, я разбираюсь в людях, ведь такой защиты я от Кулагина никак не ожидал. При всем своем добром к нему отношении я все-таки где-то в глубине души полагал, что главное для него — это личная карьера. Насколько я знал, он никогда не делал того, что могло бы хоть как-то не понравиться начальству. Ан нет. Такой защитой он ставил на карту немало.

— В данном случае, — заключил Кулагин, — нельзя перегибать палку. Если я был бы медиком, то сказал бы: тут надо ограничиться лекарствами, устроить хорошенькое промывание, а не прибегать к хирургии, ибо полковник Вересков, в этом у меня сомнений нет, может принести и принесет еще много полезного и фронту и Родине.

Впервые за эти дни я ощутил нечто похожее на угрызения совести. «Скотина! — сказал я себе. — Сколько людей ты поставил под удар. И во имя чего?»

Кулагин сел.

Лица членов комиссии были неподвижными.

Председатель разомкнул сложенные руки и сказал:

— Ваше выступление, товарищ подполковник, меня удивляет. С одной стороны, вы призываете крепить дисциплину, взыскивать с нарушителей полной мерой, но как только дело коснулось вашего друга, вы, ничтоже сумняшеся, предлагаете его амнистировать. Как это расценивать? Мы очень хорошо помним заповедь о том, чтобы бережно относиться к кадрам. И мы не устаем их беречь. Однако бережное отношение к кадрам вовсе не означает, что мы должны покрывать ошибки. Недопустимо забывать, что именно партия и лично товарищ Сталин учат судить работников не по вчерашним заслугам, а по сегодняшним их делам.

В домике внезапно потемнело. Сильный порыв ветра захлопнул и вновь открыл окна. Задребезжали стекла. Завернулась зелено-рыжая накидка на столе, и, если б председатель не успел накрыть их рукой, улетели бы листки, лежавшие перед ним. Зашуршали газеты на дальних столах.

Опять хлопнули и задребезжали окна. Я поднялся, чтобы их затворить. Огромная дымно-черная туча закрыла все небо. В воздухе неслись листья, пучки травы и маленькие ветки. Вдали протяжно громыхнуло.

Ветер дул с такой силой, что я не мог справиться с рамой и, чтобы затворить ее, выскочил наружу. Рядом со мной оказался Иванчук.

— Будь ласка. Позвольте мне, — сказал он, перехватывая у меня раму, и легко закрыл ее.

Я никак не предполагал в нем такой силы. В верхушках дрожащих деревьев свистело. Лес все больше наполнялся гулом. Тяжелые капли упали мне на голову, руки. А едва мы с Иванчуком вбежали обратно в домик, как секущие косые струи дождя по-пулеметному дробно ударили в его стены и крышу. Теперь шумело и гудело все вокруг.

Мы сгрудились у открытой двери так, чтобы нас не забрызгало. Дождь хлестал все сильнее и сильнее. Молодые деревья, трепеща и дрожа, выгибались на ветру. Небо часто освещалось невидимыми нам молниями, и тогда перед нами на мгновенья возникали клубящиеся вздыбленные тучи, а потом то дальше, то ближе рокотал и перекатывался гром. В гул дождя, в тревожный шелест листьев и завыванье ветра все явственнее вплетался новый звук — шум воды, текущий вниз по склонам балки.

— Добрая гроза, — сказал кто-то.

— Давно пора, а то такая сушь. Мыслимо ли?