Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Микитино поле… «Сватался ко мне Микита…» Хе-хе!

По небу, как тень голубиных крылышек, плыло одинокое беленькое облачко.

Отвел глаза от облачка, съежился весь. Что-то холодное защекотало в груди. Может, это не облачко, а душа матери плывет?

И мысли устремились назад. Лежит в лесу одна, на холодном ложе, как подстреленная птица, смотрит сквозь слезы на небо. Только свеча илачет над ней и горячий воск каплет на сухие, как у покойника сложенные руки.

Нужно ж было отвозить… Послушался, сама захотела, а могло быть иначе. Могло быть…

Как очарованный, он потерял поле, небо, лошаденку. Одна картина завладела его воображением, заслонив все.

…Только что вынесли мать на кладбище, с хоругвями, с попами,- по-христиански. В хате народ. Вкусно дымится еда. «Выпейте, сват, за упокой души…», «Царствие ей небесное…» Водка обжпгает горло и желудок… Гомон вокруг… Теплом дышит честной мир, и дышит в миске вареное мясо… Выпьем еще… «Хорошая была женщина покойница…» Стучат ложками

о миску, причмокивают от удовольствия лоснящимися губами,

сытая душа, открытая для всех, возносится, как пар, хочется плакать или петь… «Та нема ri-ipui нш-о-му…» – «Выпьем, кумонька дорогая, за души усопших…»

Ему стало душно.

– Половину огорода можно было бы заложить,- сказал вслух и даже вздрогнул.

Кто это сказал?

Посмотрел вокруг. Лошаденка едва передвигала ноги, откуда-то вновь взялся туман, вверху закрыв небо, внизу – поле, и сеял что-то унылое и беспросветное.

Надо было отогнать лукавое видение. Он старался вспомнить, что говорил поп в церкви, что обычно говорят в таких случаях люди. Думал о грехе, о душе, о церковных молитвах, христианских обычаях. «Чти отца твоего и матерь твою…» Но все это было холодно и мгновенно таяло от тепла привлекательных картин, нарисованных воображением.

«Одна у нас мать и одна смерть»,- говорил он себе и вместе с тем слышал: «Угощайтесь, кума… выпьем за души усопших…» Он одно слышал, одно ощущал – гомон и тепло голосов, вкус жирной еды, праздник и радость живого тела.

Уже виднелись хаты.

Тогда он вдруг поднялся в санях, поглядел вперед, оглянулся назад и круто повернул лошаденку.

– Но-о, стер-ва!

И понесся в туман, среди взлетавших из-под копыт снежных комьев, назад – к бабке.

‹Декабрь 1910 г.›

ТЕНИ ЗАБЫТЫХ ПРЕДКОВ

Иван был девятнадцатым ребенком в гуцульской семье Палийчуков. Двадцатым и последним была Аннычка.

Кто знает, вечный ли шум Черемоша и жалобы горных потоков, наполнявших одинокую хату на высокой кычере[13] или печаль черных пихтовых лесов пугали дитя, только Иван все плакал, кричал по ночам, плохо рос и глядел на мать таким глубоким старчески умным взором, что она в тревоге отводила от него глаза. Не раз она со страхом думала даже, что это не ее ребенок. Не «береглась» баба, рожая, не обкурила хаты, не зажгла свечи, и хитрая бесовка успела подменить ее дитя своим бесенком.

Плохо росло дитя, а все же подрастало, и не успели оглянуться, как пришлось шить ему штаны. Но оно было по-прежнему странным. Глядит прямо перед собой, а видит что-то далекое и неведомое никому или без причины кричит. Гачи[14]

с него спадают, а оно стоит среди хаты, закрыв глаза, разинув рот, и верещит.

Мать тогда вынимала трубку изо рта и, замахнувшись на ребенка, сердито кричала:

– Чтоб тебе ни дна ни покрышки! Подмененный! Пропади ты пропадом, исчезни с глаз моих!

II он исчезал.

Катился по зеленым царынкам[15], небольшой, белый, словно шарик одуванчика, бесстрашно забирался в темный лес, где пихты шевелили над ним ветвями, как медведь лапами.

Оттуда смотрел на горы, на ближние и дальние вершины, голубевшие в небе, на черные пихтовые леса с их синим дыха-

нием, на ясную зелень царынок, блестевших, словно зеркала, в рамах деревьев. Под ним, в долине, кипел холодный Чере-мош. По далеким холмам дремали на солнце одинокие селенья. Было тихо и грустно, черные пихты беспрестанно поверяли грусть свою Черемошу, а он разносил ее по долинам и вел свой рассказ.

– Иван!… Э-эй! – звали Ивана домой, но он этого не слышал, собирал малину, щелкал листьями, делал дудочки или пищал в травинку, подражая голосам птиц и всем звукам, которые слышал в лесу. Едва заметный в лесной зелени, собирал цветы и украшал ими свою кресаню (соломенную шляпу), а утомившись, ложился где-нибудь под сеном, которое сохло на остреве[16], и пели ему, убаюкивая, и пробуждали его своим звоном горные потоки.