Повести. Рассказы

Жена Чжун Ми вышла во двор и рассказала ему, как утята съели головастиков.

— Ах!.. — только и воскликнул он.

Когда с утят сошел желтый пух, Ерошенко, затосковав по «матушке-России», поспешно уехал в Читу.[176]

А когда повсюду начали квакать лягушки, выросли и утята: два белых, два пестрых. Они уже не пищали, а крякали. Им стало тесно в бассейне для лотосов, но, к счастью, дом Чжун Ми стоял в низине и после летнего дождя там набиралось много воды. Утки с восторгом плавали в лужах, ныряли, хлопали крыльями и крякали.

Скоро зима, а от Ерошенко нет вестей. Где-то он теперь, я так и не знаю…

Остались только его четыре утки, они крякают, как в пустыне: «Я!.. Я!»

Октябрь 1922 г.

ДЕРЕВЕНСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ[177]

За последние двадцать лет я всего лишь два раза побывал в традиционном китайском театре.[178] Первые годы я совсем не ходил в театр: и случая не представлялось, и интереса он во мне не вызывал. Оба посещения пришлись на последний десяток лет, но и из них я ничего не вынес.

Первый раз это случилось в год провозглашения Республики, когда я приехал в Пекин.[179]

Один приятель сказал, что пекинская музыкальная драма[180] — лучшая в стране.

— Неужели ты не сходишь посмотреть? — спросил он.

«Спектакль и в самом деле может оказаться интересным, тем более в Пекине!» — подумал я. В приподнятом настроении мы с ним сразу же отправились в театр. Гром барабанов разносился по всей округе — представление уже началось.

Мы с трудом протиснулись к двери. Перед глазами замелькали фигуры в красном и зеленом, затем предстала масса голов, заполнивших все пространство, вплоть до самой сцены. Всмотревшись, мы заметили несколько свободных мест в середине зала, но когда до них добрались, сесть нам не удалось: какой-то зритель вступил с нами в перепалку.

— Нельзя! Занято… — с трудом расслышал я сквозь грохот барабанов.

Мы пошли обратно, и шли до тех пор, пока другой зритель с лоснящейся косой не показал нам на пустую длинную скамью, стоявшую сбоку. Она была уже моего бедра и очень высокая, так что ноги мои на добрую треть не достали бы до полу. Взобраться на нее у меня не хватило духу. Вдобавок я еще вспомнил скамью, на которой бьют палками, учиняя самосуд. Волосы у меня встали дыбом, и я бросился вон.

Отбежав довольно далеко, я вдруг услышал голос приятеля:

— Что случилось?

Оглянулся и только сейчас заметил, что тащу его за собой.

— Куда это ты несешься? И почему молчишь?

— Извини, дружище, — ответил я. — В ушах у меня такой гул, что я буквально ничего не слышу.

Вспоминая об этом случае, я каждый раз недоумевал. То ли спектакль был слишком плох, то ли в последние годы мне вообще не нравилось быть зрителем в подобных театрах.

В другой раз это случилось, точно не помню, в каком году, но, в общем, во время наводнения в провинции Хубэй и еще до смерти Тань Цзяо-тяня.[181] Билет в Первый театр, ценой в два юаня, давал право на посещение спектакля в пользу жертв. Среди знаменитостей, принимавших в нем участие, был и Цзяо-тянь. Говоря по правде, я купил билет, чтобы отделаться от сборщика пожертвований и еще под влиянием театралов, которые, пользуясь случаем, убедили меня в том, что просто немыслимо не видеть игры Тань Цзяо-тяня.

И вот, позабыв, с каким ужасом я несколько лет назад бежал от шума и грохота, я отправился в Первый театр, — жаль все же было выбросить билет, который так дорого обошелся. Разузнав, что Тань будет выступать поздно, что Первый театр — современное здание и там не придется занимать место с боя, я успокоился и только в девять часов вечера вышел из дому. Надежды мои, однако, не оправдались: зрительный зал, как всегда, оказался переполненным — ступить некуда. Втиснувшись в толпу зрителей, я издали слушал пение артиста на амплуа благородной старухи.[182] Изо рта у старухи торчали две свернутые фитилем бумажки, рядом с ней стоял черт — служитель ада. Я все думал, кто бы это мог быть, но когда на сцене появился буддийский монах, стал догадываться, что это, возможно, мать Му Ляня.[183] Не зная, что за знаменитость исполняет эту роль, я обратился с вопросом к толстяку, прижатому ко мне слева.

— Гун Юнь-фу![184] — буркнул тот, бросив на меня презрительный взгляд.