Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет

«Один из отличнейших поэтов и литераторов Франции» Ф. Ансело, прибывший вместе с французским чрезвычайным посольством в Петербург в мае 1826 года на коронацию Николая I, в написанной позже книге «Шесть месяцев в России» отмечает: «В Петербурге можно встретить девушек, с равной легкостью изъясняющихся по-французски, по-немецки, по-английски и по-русски, и я мог бы назвать и таких, которые пишут на этих четырех языках слогом редкой верности и изящества»{14}.

Существовало в ту пору мнение, что театральные зрелища «могут только погубить нравственность девушки»{15}. «Не всегда показывайся в театре; это противно женской чести; знай, что таковое непрестанное рассеяние мало согласуется с добродетелями женскими и частое посещение театра не может дать хорошего понятия о нашем вкусе. Если женщина, прелестная или дурная, всегда показывает себя публике, то она становится обыкновенною и даже презрительною»{16}.

Большое значение придавалось умению «ревниво смотреть за своею внешностью». Как за этим следили в пансионе госпожи Ларенс, рассказывает В. Н. Карпов:

«Малейшее упущение в костюме или легкое отношение к своей физиономии подвергало девицу строгим замечаниям со стороны заботливой maman.

Все объяснения и разговоры шли на французском языке, и потому, спешу сказать, воспитанницы пансиона Ларенс, после институток, считались хорошо умевшими говорить по-французски.

— Ах, милая, — говорила maman, осматривая лицо и костюм девушки. — Как ты забываешь мои приказания? Я уже не раз говорила тебе, что это очень неприлично иметь девице усы. А у тебя — посмотри — опять начинают пробиваться усы. Надо их выкатывать мякишем из хлеба.

— Простите, maman! — робко отвечала сконфуженная девица. — Очень больно вырывать волоски, хотя бы и хлебом.

— А что же делать, моя милая? Для того, чтобы быть хорошенькой, можно претерпеть и не такие муки.

И ученица уходила сконфуженною.

— А ты, моя дорогая! — обращалась начальница к другой воспитаннице. — Что это у тебя брови точно щетина торчат? Надо их приглаживать как можно чаще и даже фиксатуарить!

И девица делала низкий реверанс и преклоняла свою голову в знак покорности.

— А с тобой, моя милая, я уж не знаю, что и делать, — обращалась начальница к девице, приехавшей из дома родителей. — Ну, посмотри, какой у тебя шевелюр. Он тебе совсем не идет. У тебя круглое лицо, и потому тебе надо убирать свою голову высокою прической, а ты — напротив — украшаешь ее круглой кренировкой. И выходит, что ты из своей головы делаешь какую-то тыкву. С'est `a mauvais ton

^[56]»{17}.

«С приближением эпохи романтизма мода на здоровье кончается. Теперь кажется красивой и начинает нравиться бледность — знак глубины сердечных чувств»{18}. Дурным тоном считался загар. Первое, что сказала княгиня Ливен приехавшей в Россию в 1817 году принцессе Шарлотте, невесте великого князя Николая Павловича: «Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером»{19}.

«Марья Степановна, впрочем, была очень недовольна наружностью дочери, называла ее "дурняшкой" и приказывала всякое утро и всякий вечер мыться огуречною водой, в которую прибавляла какой-то порошок, чтоб прошел загар, как она называла ее смуглость»{20}.

Для умывания использовали также «перловую воду», сыворотку, миндальные отруби, которыми натирали шею и плечи. Княжна Мими в повести В. Ф. Одоевского «на ночь привязывала к багровым щекам своим — ужас! — сырые котлеты!».

«Молодая девица» должна была заботиться о белизне и «атласности» своих рук. Для этого кисти рук обкладывали свежей телятиной или опускали в огуречный рассол.

«Руки подвижные, изящные, в совершенстве — годами светской учебы — вымуштрованные: уж о такой даме никак не скажешь, что она «не знает, куда девать руки»! Напротив, руки ей служат к украшению и на пользу, как один из совершеннейших инструментов светского обхождения и очарования»{21}.

Красота жестов всегда отмечалась мужчинами. Рассказывая о знакомстве в Париже с известной писательницей баронессой де Сталь, С. Г. Волконский отмечает: «Редко сидящая, она эффектно обходила своих гостей, и свой звучный, преисполненный особого взгляда разговор всегда был сопровождаем эффектными жестами ее рук ( bras), которые, весьма красивые, давали еще более весу ее суждениям»{22}.

Изящество движений, прямая осанка являлись признаками хорошего воспитания. «Стой, сиди всегда прямо, ходи легко, умей прилично поклониться; весьма часто при входе молодой особы в комнату, по одному ее приветствию, судят уже присутствующие о ее воспитании…»{23}

«Она до глубокой старости была стройна и держалась прямо, — вспоминает свою мать Е. И. Раевская. — Сиживала она всегда на простом, жестком стуле, а мягкой мебели не терпела. В молодости ее мягкой мебели не было в употреблении. Она завела ее для нас, молодых, но часто нам выговаривала в этой дурной, по ее мнению, привычке. "Портите вы себя этими мягкими креслами, — говорила она. — От этой мягкой мебели и завелось теперь страдание спинной кости. В мое время о нем и слуха не было"»{24}.