Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне

Ста дней, что вполне мог рассчитывать на благосклонность Бурбонов. Будет ли когда-либо найден точный ответ на этот вопрос? Сам Лас Каз был весьма сдержан в объяснении причин своего неожиданного решения и лишь весьма туманно сказал о нем в предисловии к первому изданию своего знаменитого «Мемориала Святой Елены» в 1822 году: «В силу самых необыкновенных обстоятельств я долгое время находился рядом с самым необыкновенным человеком, какого только можно сыскать в истории. Восхищение побудило меня последовать за ним, не зная его; а узнав его, я готов был остаться при нем навсегда». Все это литература, слова, выдуманные писателем, удачные, но туманные, в коих нет и намека на правдоподобное объяснение. Так что остается судить о человеке по имеющимся фактам и, глядя на его портрет, пытаться понять его. Известно, что он был маленького роста, и один британский писатель прав, утверждая, как хороший психолог, что Лас Каз в своем «камергерстве» дошел до того, что стал меньше ростом, чем его государь. Он скорее худощав, у него длинное, узкое лицо, на котором выделяется словно постоянно что-то вынюхивающий нос, а седые букли не скрывают широкого лба. Что из этого следует? А то, что другие спутники Императора упорно именуют его «Иезуитом»; что то усердие, с коим он ведет свой дневник и, несмотря на удручающие условия жизни, заставляет своего сына Эмманюэля перебеливать свои записи, позволяет назвать его «монахом в миру»; что под серьезной маской скрывается дальновидный делец, желающий поскорее извлечь выгоду из своего бестселлера. Он хочет получить как можно больше от своего изгнания, продлившегося лишь тринадцать месяцев. Этим и объясняется его стремление к регулярным рабочим встречам, разговорам и записям под диктовку и его умение составлять почти стенографические отчеты, которые профессор Дюнан назвал «шедевром организованного энтузиазма». Арестованный за намерение вести тайную переписку и заключенный в тюрьму на Святой Елене, прежде чем быть отправленным в Кейптаун, а затем в Европу, Лас Каз озабочен прежде всего тем, чтобы любой ценой сохранить драгоценную рукопись, а потому шлет Хадсону Лоу одно письмо за другим: «Попав в западню, устроенную, по всей видимости, моим лакеем, я был похищен из Лонгвуда, а на все мои бумаги был наложен арест». Вне всякого сомнения 900 страниц, терпеливо переписанных юным Эмманюэлем и представляющих собой черновик «Мемориала», являются самым ценным достоянием маленького камергера, поскольку прежде всего он пишет о них и лишь потом возмущается способом, избранным для своего ареста и высылки с острова.

А это значит, что он последовал за Императором на Святую Елену прежде всего как литератор. Более тщательное расследование подтвердило бы это, но побудительные мотивы отнюдь не являются низменными, ибо если «Мемориал» принес его автору известность и благосостояние, то одновременно он пробудил к несчастью и изгнанию Наполеона интерес, еще не совсем угасший к моменту публикации книги: ее будут читать в городах и деревнях, во дворцах иностранных государей и в хижинах, и повсюду, благодаря удивительному дару Лас Каза как бы растворяться в тени своего гениального собеседника, будет слышен громовой голос бывшего владыки Европы, как если бы, чудом преодолев огромное расстояние, читатель оказался в замкнутом пространстве Лонгвуда.

Для всех прочих он — «Иезуит», или же, из-за своей всегдашней готовности слушать, «Экстаз». Но для Наполеона этот бывший камергер, уравновешенный и серьезный, образованный и сдержанный, — лучший из собеседников, ибо он мгновенно схватывает не только мысль, но даже и намеки; человек кабинетный и привычный к работе с документами, он отличается большим усердием, переводит английские газеты и толково рассуждает о морских делах, коими занимался в Государственном совете. А кроме того, есть дневник, о существовании которого Наполеон знает от одного из лакеев, иногда переписывающего его по вечерам при свечах. Но кто же в Лонгвуде не ведет дневник? Чем больше их будет опубликовано, тем больший интерес это вызовет; очевидно, Наполеон намеренно распределил свои исторические занятия следующим образом: с военными он занят своим мемуарами и опытами о Цезаре, Ганнибале, Карле XII и прочих великих полководцах и, конечно, о собственных военных кампаниях; о политических делах своего царствования он говорит с одним лишь Лас Казом, который, несмотря на яростную критику историков, черпающих сведения исключительно из записок Бертрана, Гурго и Монтолона, остается самым серьезным свидетелем последних лет Императора.