Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне

«У него коротко остриженные тусклые, темно-коричневые волосы, редкие надо любом, но густые на затылке; глаза светло-голубые или серые, нос крупный, верхняя губа слегка коротковата, зубы мелкие, ровные и белые, но улыбка лишь изредка позволяет их увидеть; подбородок круглый, нижняя часть лица полная, шея очень короткая. Сложен он пропорционально, но несколько полноват; руки у него пухлые и короткие, с удлиненными пальцами и ухоженными ногтями; ноги, от бедра до ступни, изящной формы».

Великолепный портрет, по точности не уступающий полицейскому описанию! Возможно, лучше других изображающий Наполеона в последние годы жизни.

По окончании аудиенции Наполеон прощается и уходит, предоставляя офицерам проводить посетителей. Около четырех часов генерал Гурго, отвечающий за конюшни, приказывает запрягать коляску. Графиня Бертран и мадам де Монтолон садятся рядом с Наполеоном, Бертран и Лас Каз устраиваются впереди, а Гурго скачет рядом верхом. Шестеркой лошадей правят загонщики братья Аршамбо, которых не пугают местные дороги, ибо они и не такое видели; экипаж мчится с бешеной скоростью по Лонгвудскому плато, вокруг леса или в Дедвуд, а если Бертраны не участвуют в поездке, то по дороге в Аларм Хаус заезжают к ним. В этом не слишком уютном месте графиня Бертран со вкусом обставила очаровательный дом, утопающий в зелени больших деревьев и камелий. Конечно, это несопоставимо с апартаментами в Тюильри, с самыми веселыми в Париже обедами и ужинами, на которые тратилось по два миллиона в год, — не без грусти скажет она как-то одной англичанке, но, тем не менее, это очень приятный колониальный дом. Подъехав к крыльцу, Император выходит из коляски, входит в дом и садится, чтобы беседовать и играть с детьми. Однажды он отправился на прогулку, которая привела его в долину, над которой стоит дом: там, в прохладной тени прекрасных деревьев вьется тоненький ручеек, а сквозь густую листву виднеется серебристая гладь океана. Вода в ручье, текущая посреди ковра водяной вероники, такая прохладная и чистая, что тотчас принимается решение посылать сюда каждый день за водой двух китайцев с кувшинами, что позволяет Наполеону говорить о «своем источнике». И в этот же день он, как бы между прочим, скажет Бертрану:

— Если после моей смерти тело мое останется в руках англичан, похороните его здесь.

Иногда поездка в экипаже заменяется пешей прогулкой, нескончаемым хождением взад и вперед в ограниченном пространстве парка; хождение это длится не один час. Наполеон говорит и говорит, а дамы едва не падают от изнеможения. «Очень утомившись, — пишет Альбина де Монтолон, — мы пытались незаметно проскользнуть в поперечную аллею, но, несмотря на все наши ухищрения, Император, сколь бы ни был он увлечен разговором, тотчас же замечал это. Даже если он шел на несколько шагов впереди, он всегда замечал, что кто-то из нас исчез, и неизменно говорил: а мадам де Монтолон (или еще кто-либо) сбежала». Темы разговоров меняются в зависимости от настроения, погоды, каких-либо годовщин или событий в Европе. Тем этих не счесть, и они служат пищей для дневников Гурго, Бертрана, мадам де Монтолон, а также «Мемориала» Лас Каза, не считая будущих записок Маршана и Али. Император знает, что здесь у каждого в руках перо, а потому не считает за труд повторить сказанное, дабы быть лучше понятым.

С заходом солнца, о котором возвещает гарнизонная пушка, становится прохладно, а с моря долетает легкий ветерок; все с облегчением возвращаются в дом, и у каждого есть немного времени, чтобы переодеться, пока Наполеон, удалившись в свои апартаменты, просматривает какую-нибудь книгу или газету. Дамы в парадных платьях с декольте, одно откровеннее другого, а мужчины в мундирах вновь встречаются в гостиной, где вскоре появляется Император и начинает новую дискуссию или предлагает партию в шахматы. Это может показаться странным, но играет он торопливо и, стало быть, плохо и бессовестно плутует. Иногда, рассказывает мадам де Монтолон, он устанавливал правило: дотронулся до фигуры — делай ход; но это касалось только его противника, для него же все было иначе, и если ему делали замечание, он всегда умел объяснить, почему это не считается, и смеялся.