Повседневная жизнь Пушкиногорья

«Учил ли он нас музейным премудростям? — вспоминает одна из младших сотрудниц Гейченко. — Да, в том смысле, в каком средневековых подмастерьев учили великие мастера, позволяя усваивать их опыт. Мы учились у нашего директора наблюдать смену времен года, малейшие изменения в природе, прилет и отлет птиц, как подарок — зимовку на Сороти семейства лебедей, разлив ее… Учились различать цветы и травы, наблюдать закаты и восходы солнца, ибо „в гармонии соперник мой был шум лесов“… Вослед ему мы пытались проникнуть в тайны пушкинского стиха и слова, пытаясь постичь их магию»^[452].

Для себя Гейченко тоже выстроил дом в самом сердце восстановленной им пушкинской усадьбы. Дом небольшой, деревянный, обычная деревенская русская изба. В ней было холодно зимами, приходилось часто топить, но тепло не задерживалось, дрова и воду носили сами, и с возрастом жизнь в нем для пожилых хозяев становилась трудной. Своему другу и постоянному корреспонденту В. М. Звонцову Гейченко жаловался в письмах: «У нас в Михайловском третий день метет метель. Что там пушкинская метель — ерунда!! А вот сейчас метелит — это да! Наша ветхая лачуга дрожит от ветра, а вместе с нею дрожим и мы, потому что дом-то ведь ветх и стар!»^[453]

; «Топим три раза в день. Доводим тепло до 18–19 градусов, а через полдня уже 13 — цифра окаянная»^[454]. Гейченко шутил, что он живет в своей избушке «как бедный мужичок пушкинского времени, вошедший в свою старость». Впрочем, это ощущение, скорее всего, было подлинным — и оно помогало перемогать невзгоды. В этом ветхом неблагоустроенном доме Гейченко прожил до своей смерти.

Миссия

Дом был открытым и гостеприимным. Не говоря уже о том, что в нем живали подолгу многочисленные друзья Гейченко, приезжавшие с разных концов страны в Михайловское, здесь устраивались многолюдные застолья для почетных, званых и незваных гостей. В составе этих гостей могли быть поэты, художники, артисты, музыканты, могли — чиновники и административные работники, высокие армейские чины, представители властных (читай — партийных) структур. Принимать одних было для хозяина удовольствием, других — необходимостью. «Никого возле меня нетути, — артистически жаловался он в письмах, — окромя петуха, воробьев, поползней, голубей, пьяниц, мелкого ворья, блудодеев, а также экскурсантов и туристов из многих-многих городов и весей. Изредка вваливаются в дом гости высоких рангов, но только изредка — 2–3 раза в неделю»^[455]. На стол выставлялись заготовленные летом и осенью припасы, квашеная капуста, варенья, домашние настойки и наливки, яблочный сидр, специально готовились угощения. Зачастую в дом приглашались и совершенно незнакомые, чужие люди, отставшие от групп посетители музея, заезжие студенты, иногда и целые группы, чем-то привлекшие внимание директора, доброхоты. Их тоже усаживали за стол, поили чаем из самовара с домашним вареньем. Гейченко рассказывал, расспрашивал, угощал, очаровывал гостей, как он сам говорил — делал им пушкинскую «прививку». Многие из них потом не раз возвращались.

Думается, что «прививка», о которой он часто упоминал в интервью и воспоминаниях, заключалась в приеме, хорошо знакомом каждому филологу, который В. Б. Шкловский назвал «остранением». Ведь стихи Пушкина, да и факты его биографии настолько хорошо знакомы, выучены много раз наизусть, прочитаны со страниц учебников, что уже не вызывают живого отклика. Как сказано в известной эпиграмме А. Я. Римского-Корсакова:

Они, как пол лощеный, гладки,На мысли не споткнешься в них.

Чтобы вызвать мгновенную реакцию слушателей, обновить в их восприятии привычный образ и затверженные еще в школе строки, требуются специальные меры. Остроумная шутка или талантливый артистический прием зачастую способны дать необходимую новизну. К ним щедро прибегал Гейченко, зорко при этом присматриваясь к слушателю, подбирая подходящий инструмент, импровизируя на ходу. Были, однако, случаи, когда чутье подводило хозяина. Интуиция вообще не тот механизм, который работает без сбоев. Случалось, что в своих импровизациях он заходил дальше, чем того требовалось. Бывало, что среди слушателей оказывались искушенные специалисты, которые не спускали ему ни малейшей фальшивой ноты, ни малейшего отступления от истины^[456]. Но чаще всего Гейченко удавалось обворожить слушателя, заставить его переживать пушкинское горе и радоваться пушкинским радостям, заново вслушиваться в знакомые рифмы. Стихи Пушкина Гейченко знал наизусть в огромном количестве, точно цитировал и прозу, и письма поэта, называл по имени и отчеству всех его друзей и знакомых, говорил об обиходе жизни Пушкина в Михайловском как о близко и хорошо ему известном. У слушателя создавалось впечатление не просто сопричастности, но современности директора заповедника тому, о чем он вел свою речь.