Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860–1920-е годы

Народ подмечал пресловутое «равенство», ведь Москва слухами полна и глаз у нее зоркий. Кто посмелее, посмеивался над новыми хозяевами жизни прилюдно, кто поосторожнее — в кругу родных и друзей. Но терпели псевдонародную власть, ведь плетью обуха не перешибешь. Продолжали жить, как могли, и покорно терпели вчерашних голодранцев в новеньких кожаных тужурках, лишь изредка срываясь на общественный инцидент.

На спектакль в Большой театр 6 марта 1918 года прибыли трое военных — члены президиума Московского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Они расположились в Царской ложе, щелкали семечками, балагурили о революционных делах, изредка поглядывая на сцену, где шло представление. Один из членов при этом не выпускал из рук револьвера, демонстрируя богобоязненной московской публике свою боевую мощь.

Но, видно, «царственные особы» не на шутку рассердили своей манерой поведения московский люд, и в антракте второго действия в Царскую ложу с первого и второго ярусов посыпались гнилые яблоки, недоеденные бутерброды и всякая иная, попавшаяся под руку мелочь. Из партера кричали: «Долой! Запоганили Царскую ложу!» Из бельэтажа: «Вон! Изменники! Предатели!» Публика свистела и аплодировала, зло разглядывая своих оторопевших повелителей.

Шум прекратился лишь с поднятием занавеса. Члены президиума Московского Совета, а это были Артишевский, Рудзинский и Брыков, приказали караульным солдатам перекрыть все выходы и в следующем антракте занялись мщением за свой конфуз — арестами наиболее подозрительных. Попались три девицы, трое солдат без удостоверений личности и двое служащих. Их отправили в тюрьму и, промариновав две недели, приступили к допросам.

Арестованные как один уверяли следователя Приворотского о своем удивлении некорректным поведением публики в театре, божились, что сами весь антракт просидели тихо, даже пытались приостановить буйство; просили поверить, что они не видят ничего предосудительного в том, что члены президиума расположились в Царской ложе.

«Протесты зрителей по этому поводу нахожу неясными», — заявил обвиняемый Валентин Обухов. «Театр вообще не место для политических демонстраций», — доказывал свою непричастность к дебошу обвиняемый Иван Свищев. «Демонстрации по отношению сидевших в Царской ложе не сочувствую», — попросил занести в протокол обвиняемый Иван Скосырев.

За недоказательством дело прекратили. Ведь если судить, так всю публику. Да что публику — всю Москву. Но арестованных выпустили лишь после уплаты трех тысяч рублей каждым. В столь немалую сумму была оценена поруганная честь новоявленных обладателей Царской ложи. Для сравнения заметим, что новые рабочие сапоги в то время на Сухаревке стоили сто пятьдесят рублей, а мешок картошки — восемьдесят рублей.

А может быть, стоило устроить показательный суд, посадив на скамью подсудимых подлинных зачинщиков беспорядка — членов президиума? Ведь пропуск в Царскую ложу не освобождает ни царя, ни псаря от общих правил поведения в театре. Глядишь, получился бы показательный урок для нескольких поколений будущих вождей.

По документам ЦГАМО, фонд 4613, опись 1, дело 282

Распространение стихотворения

Двадцатилетний мастеровой Антон Конкин 22 февраля 1918 года возле своего дома в конторе сапожников дал прочитать знакомым отпечатанное на пишущей машинке стихотворение-листовку: