Повседневная жизнь «русского» Китая

Наверное, Господь внял молитве из ее раннего стихотворения «Огоньки… огоньки… огоньки…», заканчивающегося строками:

Научи же меня, без тоски,Успокоенным сердцем молиться,

— и научил искренне радоваться тому, что хоть кто-то из давних времен ее юности возвращается в Россию, на Родину — стихами, прозой, воспоминаниями.

В мемуарной книге Наталии Ильиной «Дороги» читаю: «В двадцатые годы еще хранилась инерция прежней жизни. Была квартира, скромная, но как-никак трехкомнатная, с ванной, окна выходили в палисадник, и палисадник считался нашим. В квартире этой часто собирались литераторы, заброшенные эмигрантской волной в Харбин: Арсений Несмелов, Леонид Ещин, Всеволод Н. Иванов, Борис Бета… И Сергей Алымов там промелькнул, и Петров-Скиталец… Они ужинали, пили водку, читали стихи — свои и чужие. В те годы квартира моих родителей была центром харбинской литературной жизни: все пишущее, все одаренное непременно проходило через этот дом… Видимо, притягательная сила квартиры объяснялась тем, что литературу мать любила, понимала, у нее был тонкий вкус и чувство слова».

Екатерине Дмитриевне Воейковой-Ильиной харбинские поэты посвящали стихи — разные: шутливые и серьезные, лирические, но непременно такие, в которых тоска по оставленной Родине и надежда на встречу с ней занимали едва ли не самое важное место.

Вот, например, что написал в 1924 году Всеволод Н. Иванов:

Моя пленительная муза,Вопрос к тебе тревожный есть:Не суждена ли нам французаВесьма сомнительная честь.

И после нашей жизни бурной.Вдали от нам родной страны.Быть может, будем мы фигурным,Китайским гробом почтены?Над нами, может быть, заскачетФлейт, бубнов пляшущий мотив.И тело бедное означитЗапутанный иероглиф.Но почему при мысли этойНевольно чувствуется страх?Не жить нам с песней недопетойВ далеких и чужих гробах.

Ведь взор бесстрашно опускаяВ татарщины тяжелый сон,Ты слышишь, муза дорогая.Ветров над волжских перезвон…Былые сны тяжки и долги —Ты настоящее прославь:Излучины зеленой Волги,И Кострому, и Ярославль.О, память, память… Помоги мне…Еще стихи, еще портрет…Слился друг с другом в вечном гимне

Вновь повторяемый куплет…И Византии достиженья —В рубинах золотой узор.Кремлевских башен изощренья,Девичий из-под плата взор.Лови степную кобылицу,Поэт. В телегу запрягай.Вернемся, знаю я, в столицу,В наш выстраданный сердцем рай.В страну, где спят в церквах святые,Где по утрам синее мгла.Когда везде поют Россию

Заутреней колокола…Где вы увидите под гребнем.Что в тусклом серебре виски,И позабудете в деревнеГода изгнанья и тоски.И тучною поэта пенье,Насмешливый, капризный рок.Когда под волн ночных кипеньеСверкал вдали Владивосток.

Эти строки в эмигрантском бытии 1920-х годов, так близко — рукой подать! — от потерянной Родины, вызывали очень сильные эмоции. Строки вспыхивали от строк, подобно искрам, чтение затягивалось чуть ли не на всю ночь, потому что о слишком дорогом говорили в этом кружке.

О потерянном рае.

И, естественно, никто тогда и не мог подумать, что тот рай, о котором все они грезили в мечтах, потерян навсегда. А если кому-то и суждено вернуться, то совсем в другое место, менее всего напоминающее рай…

Кто знает, может быть, именно здесь, в этом доме с палисадником, после ужина с водкой, впервые прозвучали из уст Арсения Несмелова строки, наполнявшие душу тоской и отчаянием, которые Наталия Ильина вспоминала не раз в своей жизни: