Повседневная жизнь советских писателей. 1930— 1950-е годы

Данный факт был проверен руководством ССП — в архиве сохранились письменные объяснения по данному поводу незадачливого мужа^[403]. Он утверждал, что его жена сразу же, в день получения паспорта с московской пропиской, даже домоуправление поставила в известность, что жить с мужем она не желает и просит выделить ей половину его жилплощади. Ей было в этом отказано, и она стала возвращаться домой ежедневно в два часа ночи, пока соседи не сделали ей замечание. На следующий день после этого она выписалась из квартиры. Муж дал ей денег на дорогу. Правдивость своих слов автор заверил подписями соседей.

Еще об одной семейной истории рассказывается в письме А. Ковалевой, которая жаловалась на поведение В. Гладкова — сына писателя Ф. Гладкова^[404]. По словам автора письма, В. Гладков женился на ней по настоянию своих родителей. Через три года совместной жизни у них родилась дочь, также против его желания. Поэтому спустя всего лишь шесть недель после рождения ребенка он подал заявление на развод. Теперь А. Ковалева вместе с дочерью и родителями живет в трехкомнатной квартире, предоставленной отцом мужа. Муж оказывает ей с ребенком материальную помощь всего лишь в размере 150 рублей — минимальной суммы, предусмотренной законом, и они живут за счет родителей жены.

Претензии Ковалевой состояли в том, что ее дочь не пускали на лето на дачу к деду и что размен квартиры, предложенный бывшим мужем, ее не устраивал. Она написала не одно письмо в ССП, но, по всей вероятности, дело осталось без решения.

Между тем и безо всякого движения общественниц жены оказывали своим мужьям неоценимую помощь. Первая жена М. Пришвина вспоминала: «Где бы мы ни жили, порядок бывал примерно один и тот же. Михаил Михайлович вставал с рассветом, в летнюю пору иной раз часа в три. Ему с вечера заготавливался самовар: вода налита, угли засыпаны и сухие лучинки приготовлены. Ему только поджечь и под трубу поставить. Михаил Михайлович сам себе чай заваривал (пил только свежий и крепкий), завтракал и тут же в лес шел или дома за работу садился. К 12 часам должен быть готов обед. После обеда Михаил Михайлович ложился отдыхать и вставал часа в четыре, к чаю.

Прислуги настоящей у нас не было. Жили все больше в тесноте. Да и платить дорого. Я брала себе в помощницу какую-нибудь девчонку из деревни, но самое главное сама делала. Да и что же мне делать было? Какая от меня польза? Я ведь неграмотная, только в Петербурге недолгое время ходила в воскресную школу — вот и все мое образование. Я и старалась делать, что могу. Муж мой не простой человек — писатель, значит, я должна ему служить»^[405].

Но одна лишь забота жены о быте писателя не спасла их брак. Ему были необходимы еще и духовное взаимопонимание, и возможность обсуждать творческие вопросы. В 1940 году шестидесятисемилетний литератор встретил свою позднюю любовь, женщину, которая стала его женой и другом последних четырнадцати лет его жизни. В. Лебедева была младше своего избранника на двадцать семь лет. Ситуация осложнялась тем, что оба состояли в браке. В. Лебедева быстро решилась на развод с мужем, несмотря на то, что очень сильно переживала и не желала причинять ему боль.

Более серьезное положение было у М. Пришвина. Он был женат уже более двадцати лет, имел двух взрослых сыновей и осознавал свои обязательства перед семьей, отношения в которой, несмотря на видимость благополучия, были не простыми. Так уж вышло, что после неудачного романа в молодости и разочарования в возможности гармоничных отношений литератор связал свою жизнь с женщиной совершенно чуждого ему круга и совершенно иными духовными запросами. В течение долгих лет он был душевно одинок. То, что Пришвин, по выражению З. Гиппиус, стал «бесчеловечным писателем» (в его произведениях действительно практически нет людей), стало следствием, как он сам позднее осознал, отсутствия подлинных человеческих отношений в жизни. Острое ощущение одиночества пронизывает его дневниковую запись от 1 января 1940 года: «Мгновенно пронеслось во мне через все годы одно-единственное желание прихода друга, которого отчасти я получил в своем читателе. Страстная жажда такого друга сопровождалась по временам приступами такой отчаянной тоски, что я выходил на улицу совсем как пьяный, в этом состоянии меня тянуло нечаянно броситься под трамвай. В лесу во время приступа спешил с охоты домой, чтобы отстранить от себя искушение близости ружья. Нередко, как магическое слово, заговор против охватывающей меня не своей воли, я вслух произносил неведомому другу: „Приди!“, обыкновенно на время мне становилось легче и я некоторый срок мог пользоваться сознательной волей, чтобы отстранить от себя искушение»^[406].