Повторение пройденного

Навстречу нам вели немцев незнакомые мне солдаты и офицеры. Двое волокли под руки раненого, кажется, старшину.

- Дальше, дальше, их там полно! - бросили они на ходу.

Лес гудел, как развороченный муравейник. То там, то здесь мелькал свет карманных фонариков. У нас фонариков не было, только у офицеров. Но Буньков и Соколов рядом. Нам видно.

Раздалось несколько взрывов, и мы опять залегли.

- Фаустпатроны! - крикнул Буньков.

Взрыв. Еще! Мы пока лежали, прижавшись к земле и к стволам деревьев. Лежать неудобно и холодно. Под нами слякоть: шинели, штаны, обмотки намокли моментально. В лесу холодно и сыро. Но что это?

За моей спиной голос Соколова:

- Комбат! Максим!

Я обернулся. Буньков сидел на корточках и неестественно раскачивался. Я не видел его лица, только - раскачивающуюся фигуру.

Соколов рядом с ним:

- Что с тобой? Что?

- Молчи, молчи, - шептал Буньков. Его лицо, освещенное фонариком Соколова, кривилось от боли. Он кусал губы и опять шептал: - Молчи, Миша... Молчи!

- Сюда! - позвал Соколов, хотя мы и так уже были рядом. - Берите! Вместе!

С трудом мы перевернули комбата, положили его на шинель Соколова, а он все шептал:

- Молчи... Молчи...

Тело его все в крови, и руки, и лицо. В темноте немыслимо понять, куда он ранен.

Соколов оставил за себя старшего сержанта - помкомвзвода, и мы втроем понесли Бунькова обратно в деревню.

На минуту комбат будто забылся, и мы невольно прислушались: дышит ли он? Мы сами старались не дышать и теперь слышали прерывистое дыхание старшего лейтенанта. Он словно желал помочь нам - открыл глаза и попытался улыбнуться.

Потом увидел Соколова и забормотал:

- Если что, батарея твоя, Миша... Я предупреждал заранее майора. Твоя, слышишь...

- Слышу, но не говори чепухи! - отмахнулся Соколов, еле переводя дух.

Когда мы наконец вошли в деревню, вся улица ее была забита пленными. А за нами из леса появлялись все новые и новые группы.

Теперь мы несли комбата вдвоем: Соколов и я. Саша, по приказанию комвзвода, побежал искать санинструктора.

Возле первого дома мы опустили Бунькова на крыльцо. Он по-прежнему прерывисто дышал и стискивал зубы.

- Лишь бы не в легкие, - сказал Соколов. - Куда же они запропастились?

Мимо пробежала девушка в шинели, Соколов увидел ее раньше и окликнул:

- Вы не врач?

- Нет, но у меня есть пакет. Давайте перевяжем, - предложила девушка.

- Наташа!

Она тоже узнала меня не сразу:

- Ты здесь?

Мы склонились над комбатом. Наташа разорвала ему гимнастерку и рубаху:

- Помогите.

Буньков стонал: мы приподняли его, чтобы удобнее было сделать перевязку.

- Ничего, ничего, сейчас. - Она ловко распечатала пакет и стала бинтовать грудь комбата. Теперь была ясно видна рана - осколок задел справа грудь и выскочил в бок.

- Это не страшно, - говорила Наташа. - Только надо немедленно в госпиталь. Правда, я не медик - может, что не так делаю... А вы тоже ранены? - Она заметила повязку на голове Соколова.

- Давно, все прошло, - сказал лейтенант.

Вскоре появился Саша с мужчиной-санинструктором и носилками.

А из лесу все выходили и выходили пленные. Солдаты и офицеры. Мальчишки и старики. Именно мальчишки и старики чаще всего: в последнее время немцы призвали в армию подчистую всех, кто мог держать оружие.

- А я живу здесь, - сказала Наташа и показала на дом, возле которого мы укладывали Бунькова на носилки.

Мы встретились, но только под утро. В маленьком с высокой черепичной крышей домике, похожем больше на немецкий, чем на польский. Здесь остановились Наташа и ее подруги по политотделу и штабу. Сначала говорили все вместе (ночь была слишком бурной), но вскоре девушки скисли:

- Мы пойдем...

Всем хотелось спать. Отбой объявили пока лишь до десяти утра, а часы показывали уже четверть шестого.

Я бы тоже встал, но Наташа остановила меня:

- Подожди! Ведь мы не виделись вечность...

Она заперла двери - входную и на кухне.

- Зачем? - удивился я.

- Да так... Мало ли...

Мы сидели с ней на кухне - чистой, блестящей, с кафелем и белыми шкафчиками, на которых аккуратно, по ранжиру стояли коробки с немецкими надписями: "крупа", "рис", "мука", "чай", "соль", "перец", "сахар", "корица"...

Она принесла в термосе кипяток. Мы пили его из чужих чашек, так и не заваренный: в эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали. Нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.

- Хочется согреться, - сказала она.

Мне тоже хотелось согреться. Утро было холодным, со снежком, да и ночь не из легких.

И все же мне больше хотелось другого: спросить ее о письме. Я все же послал ей после Нового года письмо...

Я думал о письме и смотрел в ее глаза, чтобы угадать, получила ли она его, а спросил совсем о другом:

- Скажи, а что это за хозяин был у вас в Кракове и еще работник у него Иван? Я заходил к ним, искал тебя...