Повторить Нельзя Любить

Каждодневность друг друга стала пылью и горечью. Когда-то она была тихим праздником, который дарила щедрая жизнь, чьи краски жадно впитывала душа и тело, пьянея от восторга и радости, наивная, яркая, которая вспыхивает на восходе семейной истории и продолжается в семейных преданиях. Когда дети в восторге замирают, а родители смущенно-увлеченно открывают им книгу начал. То самое целительное «а помнишь?!» — как прикосновение к корням, повествующим, откуда и как пошли люди нашего рода. То ли сказка, то ли быль, уносящая за пределы обыкновения своей вечностью, в которой двое нереально притягательны: мгновения, часы, дни, месяцы, годы — у кого как. И их дети: бесстрашная радость, спонтанный танец, полный желания жить.

Потом… откуда берется та горечь, которая — пылинка за пылинкой — вкрадывается в жизнь? Нет, она может и не убить счастье или радость, но отравить его так, что человек станет бояться тепла. И этот страх — маленький и неведомый — играет человеком, заставляя делать безумные поступки, которые затем укроют охапкой сухих благовидных предлогов и покрывалом короткой памяти.

Однажды сын выиграл гонку области на картингах: вот фигурка в сине-белом комбинезоне ловко выпрыгивает из картинга, снимает шлем, и луч солнца находит курносое лицо, — сын-герой! весело и сурово жмурится, как это могут делать дети, искренне, как будто открывая новую историю жизни. После первой волны восторженной теплоты Максу стало обидно, что сын смотрит куда-то мимо него.

Потом была поездка в боулинг и подарки, но под всем этим тоскливо в душе сидела обида, переходящая в слепую злобу. В ресторане Макс попытался заесть и запить ее, изо всех сил улыбаясь и радуясь. Но стоило ребенку неловко задеть и опрокинуть стакан сока на дорогую рубашку папы, как вулкан взорвался. Какие неблагодарные они все, небрежны к отцу, который оплатил и картинг, и ресторан, и учебу, и одежду, и победу героя.

Домой ехали на такси в подавленном молчании. На душе остывали тяжелые куски лавы. Макс полистал мобильник, попытался развеселить жену и ребенка хитовым анекдотом, но получил молчание в ответ. Подчиненным бы не спустил такого. Лицо стало ледяным. Жена и сын смотрели в окно, видимо чувствовали, что провинились. Макс молча простил их, барски задремал и на следующий день уехал в командировку. Пару раз произошедшее стучалось в голову, пытаясь втиснуться между анализом проектов и конфликтами с партнерами, но Макс не знал, что с этим делать и уходил в работу.

Так семейная история превращается в картинки, мелькающие за окном скоростного поезда; близкие — в пассажиров других поездов, с которыми перекидываются парой слов на случайном перроне во время короткой остановки или — в индейцев, высыпавших на платформу, чтобы показать свои поделки и немудреные товары. Впрочем, пассажиры вагонов тоже временщики — снуют из вагона в вагон, из отдела в отдел, из компании в компанию. Нет им покоя — строят пизанскую башню и говорят на разных языках. Спорят — кто на сверху? Но дело в том, что поезд идет по кругу, и стучащая стальными колесами скорость перемалывает красоту за окном в штрих-код. Солнце — в золотую линию, ранний весенний цветок — в желто-зеленую, мелодию ветра — в шумный ритм, лица — в пунктиры. Разговоры у окна сводят все к «на самом деле вот видите как».

Остановка — и пунктиры превращаются в лица, цветные линии — в небо над головой и солнце, запахи и листья. Когда люди спускаются из вагонов — видны блестящие рельсы, по которым едет поезд. Пара шагов навстречу, и расставание — пара шагов назад. Здесь слепая надежда сталкивается с суетливой отговоркой.

Запиликал мобильник. Отец. Сердце ойкнуло и ушло в пятки. Макс вздохнул и сжав челюсть, вернул сердце на место. Зло выругался: он знал, что и как спросит отец и что в итоге снова почувствует себя маленьким неудачником. Тревожно-напряженный осадок в душе завибрировал. Макс нажал кнопку и не узнал свой обреченный голос.

— Да, папа.

— Здорово, герой. Докладывай.

Тысячу лет он слышал эту фразу. И тысячу лет эта фраза наливала гранитом плечи и сгибала голову. Макс молчал, и в этом молчании было мальчишеское «не скажу!». Сейчас отец своим медленным скрипучим голосом спросит «молчишь?» и начнется… Неужели и сейчас я буду это слушать?

— Молчишь?! Так я скажу — тебе нечего сказать! Тебя как котенка ткнули и выбросили.

— Пааап, погоди. На гнилой лодке далеко не уплывешь. Компания была обречена и я…

— О, ты крут, да? Отца жизни учишь.

— Да ты меня не понял.

— Ага. Не понял. Да я тебя насквозь вижу: ты ничего не делаешь, поскольку знаешь, что папа поможет, устроит. Снова прибежит и денежек подкинет.

— Да нет же!!!

— Это ты себе сказки рассказывай. Все, овца, отбой.

Макс слышит гудки в трубке, медленно подходит к табуретке и пинает ее.

— Папа ты слышишь только себя!!!