Позор и чистота

…………………………………………………………………….

– У советских литературных критиков, – вспоминает Нина Родинка, – было в заводе чудесное выражение. «Эта книга, – писали они, – помогает читателю полюбить жизнь!»

То есть предполагалось, что читатели сами по себе, эдак ни с того ни сего, полюбить жизнь никак не могли. Им следовало подсобить в этом нелегком деле – например, с помощью волшебных советских книг. И это было глубоко верно. И главное – работало. Именно с помощью книг читатель успешно справлялся с изысканной задачей полюбления советской жизни, которая была, как говорится, вся сплошь на любителя.

Но уж и книги были, я вам скажу! Как прочтешь, так полюбишь жизнь, так полюбишь… Просто ходишь и поешь: «Я люблю тебя, жизнь!»

Это песня была. Исключительной силы песня, то есть ни до, ни после такой песни не было. «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова». Не приходило почему-то раньше людям в голову петь о том, как они любят жизнь. Пели про то, как они любят Кэт, Лили, Маржолену и прочих дролечек и зазнобушек, чаще всего и безымянных.

Тут какая-то тайна. Может, любящие жизнь естественным образом поют не об этом, а о чем-то другом?

Теперь ничего не разберешь. Теперь все сгинуло в жерле вечности. Ни жизни той нет, ни книг, которые упорно помогали ее полюбить.

Нынешнюю жизнь никто нам любить не помогает.

Нынешние-то книги последние крохи желания жить способны отобрать. В том числе и эта, где я сижу как в клетке, успешно/безуспешно пытаясь вас развлечь.

Кто теперь поможет нам полюбить жизнь, спрашивается? Мастера искусств нынче тоже норовят – украсть, убежать, затаиться и съесть. Нет, чтобы помочь народу опять полюбить жизнь.

Ведь жизнь – это женщина, и если ее не любить, она превращается в чудовище…

…………………………………………………………………….

Крюк был, даже два. Тыщу лет назад Катька вбила под гамак, когда собиралась тут жить и свои телеса в гамаках тешить. Один в березу, другой в ольху. Гамак под ее задницей сразу оборвался, да и сгнил давно, а крюки остались.

Валентина Степановна взяла клещи и нож поострее, пошла колупать ольху – вытащить крюк. Тоже время ушло, еще Тамарка прибежит, телевизора насмотревшись.

Нет, не прибежит. Никто не прибежит. Попрятались и обсуждают, завтра потянутся, а завтра мы уже тю-тю. Интересно, куда мы тю-тю, да ладно, не моего ума дело, – подумала Валентина Степановна. – Хуже, чем сейчас, что ли? Хуже, чем сейчас, быть не может. Если Там ничего нет, так и пусть ничего нет, не успеем понять, а если Там что-то есть, так она готова – с любым ангельским чином, да хоть с генер-ангелом каким, за свою жизнь говорить, пожалуйста! А если и Там честных людей никто не слушает, так пошли они все в свое небо к такой-то матери.

Чего ради жить? Не отдаст Катька Верку. Будет под нее своего Времина доить. Значит, куковать тут одной зимой и летом одним цветом. «Сопьюсь, – подумала Валентина и тут же азартно возразила сама себе, – а вот и не сопьюсь. Вот и не сопьюсь! И лежать, как мама Сима, три года в параличе не буду».