Позорный столб (Белый август)

Дубака взяла некоторая оторопь, но ради компании он выпил крепкий, как отрава, напиток; пищевод его словно опалило огнем, на глазах выступили слезы, и он задохнулся от кашля. Уши всех троих от горячей и вкусной еды горели, Каноца совсем развезло, он неистово жестикулировал и без остановки говорил. Между тем в кастрюле оставалось еще не менее половины бараньего рагу, соус стал медленно застывать, покрываясь салом. Каноц положил себе на тарелку еще порцию, насилу впихнул в себя немного рагу и галушку, но затем отказался от дальнейших попыток.

— Здесь была примерно половина барана! — объявил Дубак и вытер рот; он уже что-то напевал себе под нос, так как выпил вторую порцию сливянки в добрых два пальца — правда, на этот раз не задумываясь.

— Какие новости в прессе, мой редактор? — спросил Зингер.

Каноц сперва молчал, ему не хотелось рубить с плеча и обескуражить Зингера целью своего визита, — в кармане его скрывался подписной лист на альбом под названием „Доблесть венгерского солдата“, который в экстренном порядке отпечатали накануне, так как было совершенно очевидно, что дела в политическом отношении начинают складываться самым утешительным образом; Каноц даже явился на улицу Шёрхаз, дом три, чтобы записаться в патриотический христианский союз — Союз пробуждающихся мадьяр. И если бы, взглянув на его чудовищный нос, кто-либо по привычке усомнился в его… принадлежности к чистой расе, он мог бы предъявить прекрасное метрическое свидетельство, в котором значилось имя графа Аппони! Ничего подобного, впрочем, не произошло. Редактора Каноца привел один его знакомый христианин из представителей прессы, а потом он сам с первых же слов сумел ловко вставить фамилию дяди с материнской стороны, состоявшего соборным каноником при архиепископе в Эгере, которого, правда, он уже лет восемь не видел. В доме три по улице Шёрхаз при входе всем простым смертным полагалось предъявлять метрическое свидетельство; из этого правила они, представители прессы, составляли безусловное исключение. Повсюду в залах высились ворохи бумаги, книг и брошюр, по ним шагали все, кому было не лень, — армейские и полицейские офицеры, студенты, кондукторы, почтальоны. Еще два дня назад здесь функционировало Общество работников умственного труда, занимавшееся тем, что временно устраивало безработных интеллигентов на физическую работу. В креслах одной из гостиных, расположенной на втором этаже, развалившись, сидели какие-то люди с самодовольными физиономиями; словно по щучьему велению выползли они из разных контрреволюционных берлог; всего пять дней миновало, как профсоюзное правительство пришло к власти, а эти уже очутились в самой гуще организационной работы. В доме три по улице Шёрхаз царили суета и оживление, расхаживали секретари, о чем-то дискутировали стоявшие группами студенты и прикалывали к стенам антисемитские плакаты; в одной из задних комнат раздавали обтянутые кожей дубинки со свинцовой прокладкой, сопровождая вручение сего вида оружия соответствующим рукопожатием; в гостиной перед людьми, развалившимися в креслах, коренастый брюнет, участковый надзиратель, развивал идею еврейского погрома; слушатели примолкли, так как пока еще не решались откровенно высказывать свое мнение по этому вопросу.

— Антанта… — проговорил с опаской какой-то сухопарый майор и уставился на свои лакированные сапоги.

— Потом, когда здесь уже будет Хорти! — вставил другой офицер.

Тогда поднялся стройный, с приятной наружностью мужчина с моноклем (кто-то сообщил, что это Тибор Херкей, помощник адвоката, один из лидеров союза) и произнес краткую речь, главное место в которой было отведено богу, расовой сплоченности истинных мадьяр и не поддающимся описанию зверствам, якобы чинимым евреями; он сообщил о некоем подмастерье пекаря Изидоре Дирнфельде, который в Главном управлении полиции в присутствии самого оратора признался в том, что в пекарне в двух печах сжег шестьдесят семь монашек. Известие об этом преступлении позднее появилось даже в такой газете, как „Американи мадьяр непсава“! Этот изверг по фамилии Дирнфельд, по словам оратора, не скрыл также того, что за месяцы „красного террора“ его излюбленным развлечением являлось следующее: облачившись вместе с тремя товарищами в сутаны, они заходили в церкви и исповедовали верующих; когда они выманивали у своих жертв чистосердечное Признание в том, что те являются противниками коммуны, злодеи тотчас волокли их на эшафот. Карательные органы должны расправиться примерно со ста тысячами красных злодеев, совершивших страшные преступления, потрясшие мир. Кровь сожженных Христовых невест требует отмщения!

— Мы требуем крови ста тысяч злодеев! — воскликнул в заключение оратор, протер монокль и, сопровождаемый громом аплодисментов, уселся на место.