Позорный столб (Белый август)

Рассыльный поглядел на него поверх очков.

— Тебя это не касается! — отрубил он. — Ступай-ка отсюда!

Мальчуган уже целые четверть часа слонялся по улице. В этот ранний утренний час старуха Дубак, снабдив внука кувшинчиком, послала его в кофейню к тетушке Йолан. Его отец, проделавший в течение трех недель утомительный путь пешком, еще спал, похрапывая, на мягкой постели в затененной от света комнате. Когда он проснется в свое первое утро дома, его будет ждать горячий кофе с молоком. То-то будет радость! А тетушка Йолан обещала им капельку молока — Лайошке надо лишь дождаться прихода молочницы-швабки. Она появлялась через день, обычно за несколько минут до восьми часов утра. То была давняя поставщица тетушки Йолан. В последнее время, однако, молочница приходила нерегулярно, приносила не более полутора литров молока и самую малость творога, который стал редкостью в голодавшем городе. В кофейне кофе с молоком клиентам, разумеется, не подавали — тетушка Йолан была рада тому, что каждые два дня получала молоко хотя бы для своей семьи.

Лайошка каждый день спускался вниз побеседовать со скучающим стариком рассыльным, и дядюшка Мориц обыкновенно излагал ему свою точку зрения на злободневные политические события. Теперь же мальчуган покинул старика и медленно побрел назад к кофейне, боясь прозевать молочницу. Он прислонился к заколоченной витрине галантерейного магазина Брахфельда и, высунув кончик языка, рассеянно озирался по сторонам.

В это время в воротах показалась женщина, белокурая, дородная, в летнем платье из набивной ткани; на согнутой левой руке у нее висело пальто, в правой она держала потертый саквояж. Это была Маришка. На мгновение она остановилась и, словно бы колеблясь, повернула голову назад.

— Мама, — окликнул ее Лайошка.

Маришка вздрогнула.

— Я жду, — сказал мальчик, — нам дадут немного молока.

Мать подошла к сыну и, не отвечая, долго смотрела на него.

— Ты куда? — спросил Лайошка. — Куда ты идешь, мама?

— Не приставай! — сказала Маришка, и уголки ее губ задрожали. — Утри нос, пожалуйста, хоть чуточку следи за собой.

Она наклонилась к мальчику и поцеловала его в щеку.

— От тебя приятно пахнет, — сказал мальчуган. — А ты утри глаза, мамочка. Куда ты идешь? К господину Кёвари?

— Замолчи же, — остановила его мать. — Ты слишком много болтаешь!

По носу ее скатилась слезинка, она провела рукой по худенькой шее сына.

— Надел бы хоть чистую майку, — с трудом проговорила она.

— Мама, — сказал Лайошка, — ты знаешь, что ожидается жир? Товарищ Бём звонил по телефону. Было бы лучше, если б ты осталась дома.

— Теперь уже нет… товарищей, — пробормотала она и посмотрела по сторонам.

— Почему? — спросил мальчик.

Мать не ответила.

— Майка у меня чистая, — продолжал Лайошка, — бабушка дала мне ее вчера. Просто она намокла, когда я тер в корыте папину спину. Отощал старик, — добавил он серьезно.

Мать смущенно молчала.

— А вот и молоко идет, — встрепенулся Лайошка. — Может, и тебе перепадет немного. Вот я… — он не договорил и, высунув кончик языка, заглянул в ворота.

— Ну, прощай, — поспешно проговорила мать, когда мальчик уже вошел в ворота, и, держа пальто и потертый саквояж, зашагала в сторбну площади Йожефа. Губы ее были плотно сжаты, на сердце давила свинцовая тяжесть. Всего несколько минут назад она успела схватить и запихать в саквояж лишь кое-что из одежды; на кровати в глубоком сонном забытьи лежал ее муж, и она трепетала от страха, опасаясь, как бы он не проснулся и не увидел ее; она на цыпочках подкралась к шкафу, дверца скрипнула, Маришка испуганно вздрогнула и покосилась на мужа. По худому лицу спящего бродила наглая муха; она уселась у него под носом и не улетела даже тогда, когда Лайош Дубак всхрапнул и сморщился во сне. Маришка прокралась в кухню. Свекровь стояла у корыта; стирка была небольшая — это было солдатское белье ее сына. Старуха намеренно не поднимала глаз. Маришка глубоко вздохнула и по-прежнему на цыпочках приблизилась к свекрови.

— Прощайте, мама, — выдавила она из себя и стиснула зубы.

Старуха подняла от корыта глаза; ее изможденное лицо было потным от стирки.

— Ночью вы кричали… — начала она тихо, извлекая из корыта зеленые солдатские подштанники и отжимая из них воду.

— Я сказала… я ухожу, — сдавленным голосом выговорила Маришка.

Старуха развешивала на веревке зеленое солдатское белье и не отвечала.

Маришка кусала губы; медленно капала вода из болтающихся на веревке подштанников Лайоша Дубака.

— Я еще зайду, — внезапно с твердой решимостью заговорила Маришка. — Примерно в полдень… Возьму кое-что из вещей, если только вы будете дома одна… мама.

Все так же на цыпочках она направилась к выходу: ощущая спиной провожающий ее мрачный взгляд свекрови, она нажала на ручку двери.

— Мальчик… — едва слышно сказала тогда старуха.

Маришка стояла полуобернувшись, удерживая рвавшиеся из груди рыдания.

— Прощайте… мама, — с трудом проговорила она и вышла.

Старуха вновь склонилась над корытом, и ее тонкий нос еще ниже повис над губой.