Позорный столб (Белый август)

Они поднимались по лестнице, и мальчик внимательно осматривал все, что встречалось ему на пути; отец шел, не глядя по сторонам, и наконец позвонил в одну из квартир. Служанка неприветливо буркнула что-то через решетку и скрылась, а они ждали на лестнице перед дверью; наконец служанка появилась снова, отворила им дверь и впустила в переднюю; лицо у отца было чрезвычайно серьезное; вскоре их пригласили войти. Мальчик увидел необыкновенно красивую комнату, затем толстого господина, вышедшего к ним без пиджака и застегивающего на ходу подтяжки, заметил, как отец его вертел в руках шляпу и униженно улыбался.

— Это я позволил себе побеспокоить вас, господин Берци, — заговорил Дубак, и голос отца показался мальчику совершенно чужим.

— А-а, — протянул господин в подтяжках и как будто слегка растерялся. — Так это вы, господин Дубак! А я не узнал вас.

Дубак все улыбался и кланялся.

— Садитесь, — натянутым тоном предложил господин в подтяжках, и они сели на стулья, очень изящные стулья, и молчали.

— Потрепали вас, однако! — совсем уже дружелюбно заметил господин в подтяжках и щелкнул мальчика по голове. — А это ваш сынок?

— Совершенно верно, господин патрон, — сказал Дубак. — Это мой Лайошка.

Господин в подтяжках задумался на мгновение, потом вышел из комнаты и тут же вернулся, неся в руке яблоко, этакое не очень большое румяное яблоко, протянул его Лайошке и потрепал мальчугана по щеке.

— Leider[8], положение из рук вон плохо! — обратился он к Дубаку. — Магазин, вы, конечно, видели, уже несколько месяцев закрыт.

— Видели, с вашего позволения, — сочувственно проговорил Дубак.

Господин в подтяжках нахмурился. В этот миг Лайошка пожалел его от всей души.

«Но что значит „leider“? — размышлял он про себя. — Не забыть бы спросить потом у отца».

— Всего обобрали, — продолжал господин в подтяжках теперь уже сердитым тоном. — То, что я целую жизнь наживал своим горбом, коммунисты… Вы сами знаете, господин Дубак, я работал в магазине как последний ученик, даже больше… Эх! — И он безнадежно махнул рукой.

— Святая правда, — подобострастно поддакнул Дубак, улыбаясь; он почему-то все время улыбался.

Наступила пауза. Господин в подтяжках стал ерзать на стуле, наконец он поднялся.

— Что же… Я очень рад, — заговорил он опять, — что вы в общем-то дешево отделались, господин Дубак.

— Да, — сказал Дубак и поклонился, не вставая.

— К сожалению, у меня неотложные дела, — сказал господин в подтяжках.

Дубак поднялся.

— Господин патрон, прошу вас, — заговорил он торопливо с просительным выражением лица, — вам, как я думаю, угодно будет открыть потом магазин, так я вас прошу, сделайте одолжение, не забудьте тогда обо мне! Ведь вы, господин патрон, знаете, я всегда… действительно…

— Да, — сказал господин патрон и, сощурившись, посмотрел на Дубака.

— Словом, не будет ли вам угодно взять меня опять? — выпалил Дубак и с таким волнением ожидал ответа, что сердце у него замерло.

— Leider, — раздельно произнес господин в подтяжках и отрицательно мотнул головой, — нет!

Дубак смотрел на него испуганными глазами, раскрыв рот.

— Мы будем счастливы, — сказал господин в подтяжках, — если я, мой компаньон и в лучшем случае старший приказчик… Войдите же, любезный господин Дубак, в мое нынешнее положение! Я не хочу обнадеживать вас!

— Что касается жалованья, то самое скромное… — начал Дубак.

Но господин в подтяжках лишь покачал головой.

— Быть может, позднее, — неопределенно проговорил он и тут же добавил: — Вы бы, господин Дубак, хорошо сделали, если б немного отдохнули, окрепли. То, что у вас голова трясется, тоже…

— Словом, — торопливо перебил его Дубай с этакой лакейской ухмылкой, — словом, может быть, позднее… О господин Берци, могу ли я хоть надеяться…

Господин в подтяжках развел руками.

— Обещать ничего не могу, — сказал он и потряс руку Дубака.

И вот они оба, отец и сын, идут по лестнице вниз.

— Какой он добрый, этот патрон, — после некоторого раздумья возвестил Дубак. — Где твое яблоко, Лайчи?

— Я забыл его там, — не глядя на отца, ответил мальчуган.

В это утро, часов около десяти, за одним из угловых столиков кофейни стряслась беда: покончил с собой холостяк, мужчина среднего роста, лет примерно тридцати восьми. Кое-кто еще и раньше обвинял самоубийцу в том, что он сразу после установления диктатуры пролетариата, 22 марта 1919 года, в помещении Венгерской всеобщей сберегательной кассы, будучи заместителем начальника отдела векселей, вслух читал стихи Ади.

Несчастье произошло следующим образом.