Позорный столб (Белый август)

Вся эта сцена разыгралась буквально в одно мгновение. Никто не получил ранений, лишь у нескольких человек болели глаза и кожа на лице нестерпимо горела.

Майр был бледен как смерть. В сопровождении свиты он тотчас покинул литейный цех номер один; поручик Штерц плелся за зятем, в его изящных лаковых офицерских ботинках хлюпала вода, элегантный мундир болтался, как тряпка, с мундира стекала грязная жидкость, две золотые звезды на высоком воротнике потускнели.

— Э-э-э… — тянул Штерц и кряхтел.

Его пришлось ударить по спине, так как лицо его приобрело уже лиловатый оттенок, легким не хватало воздуха — поручику грозил апоплексический удар.

Майр, не мешкая, позвонил в Главное управление полиции и попросил прислать подкрепление.

— Видишь ли, сделать это чрезвычайно трудно, — ответил ему главный инспектор полиции Б., — ты же знаешь, я в самом деле… У тебя и так четверо моих людей, а в настоящее время, когда наш аппарат еще не укомплектован… И по такому приватному делу…

В конце концов он все-таки пообещал прислать комиссию.

Майр приказал запереть заводские ворота; рядом с привратником сидел сыщик с довольно-таки неуверенным выражением лица и непрерывно ощупывал свой револьвер… Если бы рабочим вдруг вздумалось…

В литейном цехе номер один все были мрачны. Подручный крановщика спустился с крана.

— Я ничего не мог сделать, — оправдывался он, — ржавые цепи…

Главный инженер ругался. Словно град, сыпались проклятия. Посреди цеха разлитый металл уже остывал и сделался серым, но все еще курился, словно какая-то чудовищная коровья лепешка. Подручный крановщика был бледен, пожимал плечами и поминутно разглаживал усы. В полдень он навсегда исчез с завода, и никто никогда не узнал, что сталось с ним.

…Так в пятый день августа 1919 года, во вторник утром господин Хуго Майр вновь вступил во владение чугунолитейным и машиностроительным заводом Ш., расположенным на улице X.

Глава шестая

— Это самый скучный военный министр Венгрии со времен поражения под Мохачем! — заявил утром 5 августа толстенький Бела Зингер во дворе 16-го гарнизонного госпиталя, стоя перед последним свеженаклеенным воззванием Йожефа Хаубриха:

«В последние дни безответственные, потерявшие совесть элементы как из числа гражданских лиц, так и бывших политических комиссаров от имени рабочего класса ведут подрывную деятельность, используя напряженную обстановку, чтобы всевозможными жуткими россказнями посеять тревогу среди доверчивого населения. Такое коварство может дать повод к различным конфликтам…»

И т. д. и т. п.

— При чем тут поражение под Мохачем? — сказал капрал с повязкой красного креста на рукаве. — Послушайте! Вы, как я вижу, из Будапешта. Ну и не прикидывайтесь дурачком.

— Сегодня вторник, — жалобно промолвил Бела Зингер. — Сорок восемь часов назад я притопал домой из итальянского плена. С тех пор я непрерывно занят тем, что читаю полное собрание сочинений Хаубриха. От этого я чуть не ослеп. И вот что мне хотелось бы сказать…

— Ну? — выжидательно спросил капрал и с опаской огляделся.

К ним приближался какой-то офицер.

Зингер пожал плечами.

— Я молчу.

Офицер прошел мимо.

— Вы, наверно, редактор? — осторожно осведомился капрал.

Сам он был из Ференцвароша и служил официантом в кафе.

— С чего вы взяли? — польщенный, спросил Зингер.

— С виду вы похожи на еврея, — ответил капрал. — Знаете ли вы, что это за дурацкая трепотня?

Зингер вместо ответа ткнул пальцем в воззвание.

— Да, — подтвердил капрал. — Дубинкой и свинцом гладят таких, как мы.

Оба замолчали.

— Вот именно, — отозвался наконец Зингер.

— Как вы это понимаете? — спросил капрал.

— Да так, — ответил Зингер, — без нарушения субординации!

Капрал остолбенел.

— Ну-у? — протянул он.

— Вот если бы мы вздумали выразить мнение, что военный министр непроходимый болван, — это, насколько я понимаю, было бы нарушением субординации!

— Ух ты! — восхитился капрал. — А я-то подумал, что вы обыкновенный разиня.

Зингер снова пожал плечами.

По тротуару, выложенному керамитовыми плитами и пролегающему среди барачных построек, шел Лайош Дубак; он опять был в поношенной солдатской одежде, которую его мать тщательно залатала, вычистила и выгладила. Уже издалека он стал махать рукой и казался еще более истощенным и жалким, чем когда бы то ни было.

— Кто это? — спросил капрал.

— Мой боевой друг, — ответил Зингер.

Когда Дубак приблизился, они увидели, что к гимнастерке его аккуратно пришиты капральские знаки различия, грудь украшают малая серебряная медаль за отвагу и военный крестик Кароя — награды, которые мать накануне вечером с помощью пасты «Шидол» отполировала до блеска, когда узнала, что сын ее утром должен явиться в гарнизонный госпиталь на предмет определения инвалидности и урегулирования вопроса о демобилизации.

— Вот уж напрасно вы сюда явились! — сказал капрал, узнав о цели их визита.

— Почему? — удивился Дубак. — Разве здесь нет врачей?

Капрал махнул рукой.

— Врачи есть! — сказал он, меряя Дубака недоверчивым взглядом.

— При нем можете говорить спокойно, — заметил Зингер, — как при родной матери.

Дубак чуть приосанился.