Правда и кривда

— Какие еще, Марко, умные планы вынашиваешь в своей голове? — спросил с доброжелательной насмешкой. — Никаких? Диво дивное бывает на свете. И не готовишь налеты на другие учреждения?.. А твой прожект, хотя и очень, чтобы не сказать хуже, причудливый, таки выгорел. Начальство поддержало его, хотя и долго хохотало, когда я детально рассказал, что такое любовь в твоем понимании. И вышло по-твоему: любовь побеждает все!.. Ты слезу пускаешь? Настоящую или телефонную? Ну, будь здоров, причинный!

XXXVIII

Что-то альковное, любострастное есть в густосладком и властном благоухании жасмина. Буйно расцветший куст его, словно возлюбленная, заглядывает в окно молодого Киселя и встряхивает на подоконник ароматную росу.

Недалеко от куста в уютном уголке заворковали, разбрызгивая смех, молодые влюбленные, и Юрий Андронович, грустно покачав головой, приоткрывает окно. На мужчину из светлой темени белыми глазами смотрит куст жасмина, а на подоконные лежит опавшая роса и крошечки желтой пыльцы…

Еще так недавно и так давно и он возле этого куста говорил самые лучшие слова своей грустноглазой Марьяне, а она стыдливо прятала голову на его груди, ближе к сердцу. Это были счастливейшие минуты его жизни, когда казалось, что он все сможет сделать, когда мерещилось, что даже шелковистая, прозрачная темень ночи, и звездная пыль небесных путей, и лунное сияние, и сказочные силуэты древнего города совершались для них.

— Взгляни, Марьяна, какая волшебная ночь…

Но слово «ночь» всегда бросало девушку в трепетную дрожь.

— Чего ты боишься? — поднимал ее голову к небу, чтобы и она видела всю первозданную красоту ночи, чтобы и в ее глазах пересевалась звездная пыль.

Но девушка вяла от того, что радовало его, и снова прятала голову на его груди, ближе к сердцу. А как-то ночью Марьяна выпрямилась перед ним и встала в слезах, как куст жасмина в росе. Такой красивой и такой грустной он никогда не видел ее.

— Что с тобой, сердце? — прижал девушку и гневно взглянул кругом: не пряталась ли где-то поблизости кривда. Нет, кажется, нигде никого, только ветер отозвался за садом, только звезды встрепенулись, как цветы от ветра.

— Юрий, милый, забери меня, — застонал ее голос, и недевичья скорбь прорвалась из глаз.

— Куда тебя забрать?.. — растерялся, целуя ее. Привкус слезы и жасмина он тоже запомнил на всю жизнь. — Куда, любовь моя?

— Куда хочешь, на край света, лишь бы подальше от своего отца, от… Черноволенко, — снова волной у берега стонет девичий голос.

— Почему, Марьяна? — непонятно смотрит на нее и на небо, которое уже не может вместить всех растревоженных звезд и росой отряхивает их на остывшую землю. — Чего?

— И не спрашивай… Я не могу смотреть на него. Забери, если любишь… Потому что и от тебя уйду.

— Что ты говоришь? — обхватил ее обеими руками, будто девушка уже уходила от него.

Он и не догадывался, какая драма стояла между отцом и дочерью, но из книг хорошо знал, что противоречие между поколениями является определенной закономерностью, и сразу же невзлюбил Черноволенко.

Тесно обнявшись, они всю эту ночь пробродили и простояли, как лунатики, на берегу реки, на волнах которой дремали и крошились лунные лучи. А утром молодожены расписались в небольшом прибугском селе, где родилась Марьяна. В этом селе они сыграли скромную свадьбу, на которой оскорбленный следователь Черноволенко до сумерек сидел, как черная туча. А вечером неотложные дела оторвали его от свадьбы, и на ней сразу стало просторнее и веселее…

Из этого же села они оба пошли в партизанские леса, а вернулся из них только он. И вот уже возле куста жасмина другая пара восхищается счастьем, а кому-то от него остались только крохи воспоминаний.

Юрий Андронович снова приседал к столу, где лежит развернутая рукопись Григория Заднепровского. Здесь сердечно и почтительно вспоминается о партизанке Марьяне, хоть она была в другом отряде. Мужчину снова поражают и события партизанского жизни, и их описание.

Как в этой книге воедино соединились и драматизм, и величие человеческой души, и терпкий юмор, и золотая нить народного творчества. Разве не реквиемом звучат вот эти слова о Марьяне: «Мертвая трава скоро становится сеном, мертвый человек не скоро становится травой… В нашей памяти Марьяна осталась лебедкой, и в зеленых прибугских плавнях она нашла свою смерть, как раненная лебедка…»

«Щедрый, Григорий, ты человек», — призадумался Юрий Андронович над рукописью, припоминая, что партизаны Лебедем назвали самого Заднепровского. Возможно, что кто-то и пожалел бы отдать другому свое чудесное прозвище…