Правда и кривда

Он не был ни славолюбцем, ни сребролюбцем, ни хитрецом, ни тем, кто может под ударом сразу же пригнуться и испоганить душу. Она у него была мягкая, но и упрямая и даже норовистая. Тогда он думал только об одном: как вывести людей черной земли в настоящие люди и чтобы не нищенский хлеб имели они. За председательство трясли его разные верхогляды со скользкими языками, как прядь конопли, выбивали не так терпение, как гордость, а он держался своего, и жизнь его попадала на разные чаши весов: то в высокие передовые, то в судебные инстанции. Бывало, сегодня о его успехах аж медом капало с газетной страницы. А завтра он оказывался анархистом, диверсантом, саботажником и вообще подозрительным элементом. Но и в тяжелейшие минуты не сгибался перед своей нелегкой судьбой, как дед под церковью, и не пил с ней мировую. Он кричал на нее, спорил, как мог, отстаивал себя и людей, казнился, сокрушался, но не впадал в безысходность и не жаловался за рюмкой на свои шрамы, которые справедливо, а чаще всего несправедливо прорисовывались опять-таки в мыслях.

«Вот и начал свой старый сундук перебирать и таким получился, хоть икону рисуй и в церковь неси», — пожурил сам себя, встал с согревшегося сруба и снова качаясь попрыгал по снегу, присматриваясь к тому, что называлось селом, но не было им, и нес в мыслях видения новых хат-белянок.

За плотиной, что пересекала неширокую ложбину луга, темнела громада старых осокорей, в ее перешептывании с ветром, в благоухании коры и ветвей уже чувствовалась жизнь. Еще недавно между этими деревьями стояла каменная, земством построенная школа. В ней когда-то он познавал премудрость «отченаша» и считался сообразительным, но непоседливым сорвиголовой. В этой же школе его, подростка, в гражданская войну допрашивал деникинский офицер — с хмурыми глазами и темный, будто снятый с афонских образов. На розовой дорогой бумаге, в кругах которой прозябали двуглавые орлы, четко и красиво вписал ему расстрел без суда и перекрестился на божью мать троеручицу. А уже после гражданской войны он, Марко, в этой же школе встретил свою первую любовь — молоденькую учительницу, которая перед самым браком неизвестно почему сбежала от него. Он не догонял ее, словно молодые лета. Большой гордостью побеждал большую любовь, но до сих пор не знает, кто ее победил: или гордость, или годы, или песня золотоволосой, как осенняя вербочка, Елены. И вот уже нет ни первой, ни второй его любви, но есть большая тоска и по первый, и по второй любви, а третьей не будет… Только бы дочь вернулась из неволи…

Тихо-тихо шумят-перешептываются осокори, а между ними комьями битого кирпича, седого недозрелого гранита и мерзлой остекленевшей грязи лежит то, что называлось школой. Неужели те уроды, которые высаживали в воздух это здание, тоже когда-то в свою школу ходили? И к человеческой ли мудрости приникали они, или к какой-то грязи?

Марко поднимает кусок ноздреватого седого камня, которому не хватило еще нескольких тысяч лет, чтобы заиграть синим бликом. И этот обломок гонит по его руке тихий печальный трепет, переполняет им все тело, перелистывает прошлые дни. Значит, и камень имеет силу всколыхнуть и детство, и юность и напомнить сегодняшние слова матери. У человека с годами седеют глаза, а холодный седой камень через тысячи лет впитает в себя теплое синецветье. Не мудрствование ли?

Марко бережно роняет частицу бывшего фундамента, поворачивается и замечает, что возле осокоря, растущего у бывшего торца школы, зашевелилась невысокая женская фигура. Вот она замерла и что-то по-птичьи пугливое и по-женски растерянное, беспомощное чувствуется в ее тонком абрисе. Что в такой поздний час здесь делать женщине или девушке? Одеждой горожанку напоминает, а платок по-крестьянски завязала. Марко видит, что неизвестная собирается впопыхах уйти от руин, и он быстрее шкандыбает вперед.

— Кто ты, добрая женщина? — останавливается недалеко от торцевого осокоря и пристально вглядывается в наглухо задернутое лицо неизвестной. Только глаза глянули на него, и по ним он догадывается, что лицо женщины должно быть красивым. Настороженность, неуверенность и глухое предчувствие охватывают мужчину. Он еще раз спрашивает: — Кто ты?

— Я твоя судьба, — звучит неожиданный и загадочный ответ.

Даже фронтовика могут поразить и ошеломить эти слова. Марко удивленно столбенеет и еще чего-то ожидает, а дальше начинает улыбаться.

— Такая у меня хорошая судьба?

— Ты лучшей стоишь, — слышит мелодичный, сожалением перевитый ответ. Ему показалось, что давность, и даль, и сон зазвучали в ее голосе. Марко аж голову отвел, будто должен был увидеть в темноте что-то из далеких лет. Но ничего, кроме осокорей, которые тоже, казалось, проросли из самой тьмы, не увидел.

Он поворачивает голову к неизвестной и сначала даже не верит, что ее уже нет. Каким чародейством так быстро могла она исчезнуть, забрав с собой и неожиданность встречи, и отголосок давности?