Правда о деле Гарри Квеберта

Его одиночество нарушала только Дженни. Каждый день, закончив смену, она приходила его проведать — тревожилась, что он угасает. Обычно она появлялась около шести часов и, пройдя несколько шагов от машины до крыльца, успевала промокнуть насквозь. В руках у нее была корзина, полная снеди из «Кларкса»: сэндвичи с курицей, яйца под майонезом, макароны с сыром и со сливками, горячие, дымящиеся, в металлическом сотейнике, пирожки, припрятанные от посетителей, чтобы ему точно досталось. Она звонила в дверь.

Он подскакивал на стуле и мчался к двери. Нола! Милая Нола! Она стояла здесь, перед ним, сияющая, восхитительная. Они бросались друг другу в объятия, он поднимал ее, кружил по прихожей, по всему миру, и они целовались. Нола! Нола! Нола! Они целовались еще и танцевали. Стояло прекрасное лето, небо ослепительно переливалось закатными красками, над их головой кружили стаи чаек, певших, как соловьи, она улыбалась, смеялась, ее лицо лучилось солнцем. Она была здесь, он мог прижать ее к себе, коснуться ее кожи, гладить ее по лицу, вдыхать ее запах, перебирать ее волосы. Она была здесь, она была жива. Они оба были живы. «Ну где ты была? — спрашивал он, беря ее за руки. — Я тебя ждал! Мне было так страшно! Все говорят, что с тобой случилось что-то плохое! Говорят, что мамаша Купер видела тебя, окровавленную, возле Сайд-Крик! Всюду была полиция! Они прочесывали лес! Я думал, с тобой произошло несчастье, я с ума сходил, не зная, что с тобой!» Она крепко его обнимала, повисала у него на шее и успокаивала: «Не волнуйтесь, милый Гарри! Со мной ничего не случилось, я здесь. Я здесь! Мы вместе, вместе навсегда! Вы поели? Вы, наверно, голодный! Вы ели?»

— Ты поел? Гарри? Гарри! С тобой все в порядке? — спрашивала Дженни изможденного живого мертвеца, открывшего ей дверь.

Ее голос возвращал его к реальности. На улице было темно и холодно, по крыше грохотал проливной дождь. Скоро зима. Чайки давно улетели.

— Дженни? — растерянно говорил он. — Это ты?

— Да, я. Я принесла тебе поесть, Гарри. Ты должен питаться, ты нездоров. Совсем нездоров.

Он смотрел на нее, мокрую, дрожащую. Впускал ее в дом. Она задерживалась ненадолго. Только ставила корзину на кухне и забирала вчерашние блюда. Обнаружив, что они почти не тронуты, ласково выговаривала ему:

— Гарри, надо есть.

— Я иногда забываю, — отвечал он.

— Ну как же можно забывать поесть?

— Это из-за книги… Я пишу, погружаюсь в нее и забываю обо всем остальном.

— Это, наверно, прекрасная книга, — говорила она.

— Да, прекрасная книга.

Она не понимала, как можно доводить себя до такого состояния из-за книги. Каждый раз она надеялась, что он попросит ее остаться и поужинать с ним. Она всегда брала с собой еду на двоих, но он ничего не замечал. Она стояла пару минут между кухней и столовой, не зная, что сказать. Он каждый раз готов был предложить ей посидеть немного у него — и каждый раз отказывался от своего намерения, потому что не хотел внушать ей ложные надежды. Он знал, что больше никогда никого не полюбит. Когда молчание становилось тягостным, он говорил «спасибо» и направлялся к входной двери, показывая ей, что пора уходить.

Она возвращалась домой, расстроенная, встревоженная. Отец готовил ей горячий шоколад, бросал туда маршмеллоу и затапливал камин в гостиной. Они садились на тахту, лицом к очагу, и она рассказывала отцу, как томится Гарри.

— Почему он такой грустный? — спрашивала она. — Он же прямо умирает.

— Не знаю, — отвечал Роберт Куинн.

Он боялся выходить на улицу. В те немногие разы, когда он покидал Гусиную бухту, он непременно находил по возвращении эти ужасные письма. Кто-то следил за ним. Кто-то желал ему зла. Кто-то поджидал, когда его не будет дома, и засовывал в дверь маленький почтовый конверт. А внутри были одни и те же слова:

Я знаю, что ты сделал с этой девочкой 15 лет.

И скоро весь город узнает.