Правила одиночества

– Бисмиллах, что это у тебя с лицом?

– Упал, – сказал Ислам, трогая ссадины.

– Ты что же упал сразу на обе стороны? – с иронией поинтересовалась мать.

– А что, бывает, – сказал Ислам, разглядывая кровоподтек в маленьком облупившемся зеркальце, висевшем над умывальником, – земля же круглая.

– Действительно, – согласилась мать, – я как-то сразу не подумала, да и голова тоже круглая.

Ислам с подозрением посмотрел на мать, пытаясь понять, серьезно она говорит или подыгрывает ему, затем, мучительно пытаясь осознать эту заданную им самим бессмыслицу, вошел в дом.

На обед мать приготовила овощное рагу из баклажанов, картофеля, помидоров и чеснока. Ислам ел во дворе, в тени пресловутого дамирагача, раскинувшегося огромным зонтом над головой. Мать очень любила это дерево, шутливо называя его своим приданым, – она посадила его в год, когда переехала в этот дом. Дерево очень быстро принялось и потянулось вверх. Мать его слегка подрезала, чтобы ветви росли в нужном направлении, а крона стала более пышной и тенистой. Дамирагач, теперь словно обидевшись, в отместку, в затянувшемся приступе самоунижения, рос натурально в форме зонтика. Ислам ел руками, подбирая хлебом овощную мякоть. Мать глядела на него, мелко кивая головой в такт своим мыслям.

– Что ты так смотришь на меня? – спросил Ислам, разделавшись с рагу и принимаясь за холодный компот из красной алычи.

– Тебе в армию скоро, – сказала мать, – вот я и думаю, что ты там есть будешь, на тебя ведь не угодишь. Наверное, я с тобой пойду в армию, буду тебе там отдельно готовить.

– Это было бы здорово, но ты, мама, по возрасту призыву не подлежишь, – заметил Ислам.

– Спасибо тебе, сыночек, за напоминание, – сказала мать.

– Извини, мам, я сказал бестактность, – покаялся Ислам, – ты еще молодая женщина.

– Ничего, – весело произнесла мать, она не умела долго дуться на него, – в пятьдесят лет жизнь только начинается – осмысленная. Если бы не нога, я вообще бы горы свернула. Иди полежи немного.

– Слушаюсь, джанаб Фархад[24], – шутливо сказал Ислам. Он вошел в дом, лег на солдатскую койку и через некоторое время, думая о Лане, уснул.

Вечер выдался неожиданно прохладным, сумеречное небо затянуло облаками. С моря дул сильный ветер и доносил гул прибоя. Ислам с Гара битый час прогуливались по улочкам военного городка, но тех парней до сих пор не встретили. Теннисный корт был пуст, а сам стол сложен и находился под навесом, в ближайшем дворе.

– Кто же в такую погоду играть будет? – наконец сказал Гара, – шарик улетит, ветер.

– Какой ты умный, ала, – восхитился Ислам, – а на улицу они тоже не выйдут? Дома будут отсиживаться? Пошли еще круг сделаем, а потом по пляжу пройдем.

Друзья еще раз обошли военный городок по периметру, на углу постояли немного у открытой двери женского общежития. Вожделенно покрутили головами, надеясь в сумрачной перспективе коридора увидеть обнаженную фигуру солдатки.

– Эх, полжизни отдал бы за шапку-невидимку, – мечтательно сказал Гара.

– Пошли, страдалец, – потянул его Ислам, – этого добра еще много будет в твоей жизни.

– Пусть Аллах услышит твои слова, – набожно сказал Гара и провел руками по лицу.

Вдоль высокого каменного забора, отделявшего городок от воинской части, они вышли на берег моря. Пляж был малолюден, почти пуст и большей частью залит водой. Море было темно-зеленого цвета, повсюду пенились гребни зарождающихся волн, которые с неудержимостью рока совершали движение к земле, чтобы обрушить на нее свою мощь. Под свинцовым небом парили чайки и бакланы, то и дело какая-нибудь бесстрашная птица камнем падала в беснующуюся воду, чтобы выхватить рыбешку, оказавшуюся на поверхности.

– Штормит однако, – сказал Ислам, – может, искупаемся?

– Делать мне больше нечего, – ответил Гара, – я в хорошую-то погоду редко купаюсь. Осталось только в такую волну плавать. Шарахнет о какую-нибудь сваю – будешь знать.

– Шарахнуть может, – согласился Ислам.