Правило крысолова

Мне стало так жалко себя, замотанную в простыню и дрыгающую ногами, укусившую до крови идиота, намылившего меня во всех местах, облитую вчера поносом шимпанзе, меня, которой, вероятно, скоро предстоят очередные и самые страшные похороны, проспавшую две ночи в тюремной камере, подставившую себя двум потерявшимся детям – детей мне тоже стало очень жалко, и бабушку, и даже замученную дрессировкой шимпанзе – так жалко, до истерики и ведра слез. Все кончилось хорошо – я зарыдала, обильно поливая слезами полоску стекающей крови на груди сына хозяйки. Меня уложили на перину, укрыли одеялом и даже покачали прогнувшуюся сетку. Дети, конечно, от моих криков и рыданий проснулись, Лора, правда, почти не участвовала в утешении, она глаз не могла отвести от голого Богдана, но все равно, даже не глядя, нащупала мою голову и гладила по волосам, а когда Богдан ушел и Антон, поплакав со мной немножко, тоже угомонился и лег в кровать, она легла рядом со мной и немедленно стала выяснять, как именно у меня с Богданом все было. Узнав, что ничего не было, прижала мою голову к себе и разрешила:

– Тогда, конечно, плачь!

Я проснулась, как от толчка. Нащупала на стуле свои часы. Около семи. Ладно, если уж я проснулась, надо все основательно проверить. Натягиваю на себя свою одежду, еще прихватываю в коридоре чей-то ватник, одалживаю сапоги. И вот, с трудом передвигая ноги в огромных сапогах, я иду к пруду и на фоне светлеющего неба и тонкой розовой полоски у горизонта выгляжу на пригорке, вероятно, как навозный жук, ползущий куда-то на задних лапах.

У пруда стоят двое мужиков, курят и переговариваются. Один из них держит сапоги, другой – ворох одежды. Я осматриваю серую поверхность воды, и в это время Богдан выныривает на середине пруда. Мужики загалдели, один что-то доказывает, другой категорично требует: «Проиграл – плати!»

Плетусь к дому. Итак, он купается, похоже, в любое время года. Зимой, вероятно, приходит на пруд с ледорубом, чего еще ждать от мужика, вытворяющего такое в бане с голыми девушками.

Хозяйка позвала меня в кухню и вручила огромную чашку кофе. Она варит его в кастрюле. Еще бы, я насчитала семь… девять человек за столом. Стараются откровенно меня не разглядывать, а те взгляды, которые я отлавливаю, какие-то жалостливые.

– Я как раз рассказывала, что ты взяла на воспитание детей своей тетки. – Хозяйка подвигает ко мне кувшин со сливками. Я уже знаю, что они не льются, и ищу глазами чистую ложку на столе. – Как жить-то будете? Ты небось своими фильмами на троих не заработаешь. Девчонка опять же с причудами. Мальчик, я думаю, неприятностей не доставит, а девчонка – огонь!

Место ее сына не занято.

Весь дом пропах кровью. Или сырым мясом. Опускаю нос в чашку и с наслаждением вдыхаю запах крепкого кофе. Именно в этот момент я решила, что она мне нравится. Хозяйка мне нравится. Мне нравится, как она курит и разговаривает одновременно, как варит кофе, как почувствовала с одного взгляда детей, мне нравится ее посуда, занавески на окнах, холодная зелень ее глаз, и черные волосы, и профиль постаревшей персидской княжны.

Пока она вынимает из духовки пирожки, я жадно ее разглядываю и вдруг ловлю себя на сравнении. Ксения и Ханна… Свекровь и невестка. Из отрывочных разговоров я поняла, что привязанность их была такой сильной, что в один прекрасный день Ксения честно сказала мужу, что любит Ханну и спать с ним будет уже как бы изменяя той. Они с Ханной понимали друг друга с полуслова, не просто с жеста, а с намека на жест.

Когда бабушка сердито выговаривала своей дочери, чтобы она прекратила портить жизнь свекру («…ты только представь меру своей стервозности! Ты, похотливая кошка, не можешь залезть в постель к Питеру и отнимаешь у него жену!!), Ханна смеялась. „Мама, – смеялась она, – да ты испорченней меня! Нам просто нравится запах друг друга, и жесты, и голос! Какая постель? Нам нравятся одни и те же книги, песни, цвета и духи, и все! Я – это несвершившаяся Ксения!“

– Называй меня Мариной. – Хозяйка уже ставит на стол блюдо с пирожками. Она по-своему поняла мой застывший, заблудившийся взгляд. – Это мой свекр, – кивает на огромного широкоплечего старика, – Богдан в него пошел. Это сват, это сватья, это племянник с женой, это сосед, это дочка соседа, она помогала с колбасой. Сохнет по Богдану, но он на нее не западает. Да ладно краснеть! – прикрикнула Марина на заалевшую тихую женщину. – Мы, считай, родные. Если ты приглянешься Богдану, – кивает мне хозяйка, – она тебя постарается убить, не смотри, что тихоня, она сильная и себе на уме. Ну что, по рюмочке и за работу?

Все загалдели – пришел Богдан. Рядом с тарелкой и чашкой на столе его красные обветренные руки кажутся чудовищно огромными. Чтобы не смотреть ему в лицо и, чего доброго, не заалеть, как дочка соседа, шарю глазами по кухне и натыкаюсь на веселый взгляд хозяйки. Она кивает. Беру свою чашку и иду за ней в комнату.

Меня Марина усаживает на диван, а сама приседает напротив и внимательно вглядывается снизу в мое лицо.