Правитель Аляски

   — Всё в порядке, ваше величество, — уверил его Тараканов. Королю-то совсем не обязательно было знать о случившемся в Гонолулу скандале. Ежели доктор найдёт нужным, сам по возвращении обо всём королю расскажет.

Дородный, с живыми тёмными глазами, излучавший неподдельную приветливость, король Каумуалии в целом произвёл на Тараканова самое приятное впечатление.

Да и долина реки Ваимеа, где предстояло прожить неизвестно как долго, выглядела весьма симпатично. Всё в пышной тропической зелени. Кокосовые пальмы клонят свои вершины под напорами налетающего с моря ветра. Яркие набедренные повязки туземцев, снующих меж аккуратных, крытых листьями хижин, соперничают своими красками с крупными диковинными цветами, устилающими землю, гроздьями свисающими с деревьев. Как и полюбившаяся ему Гонолулу, эта земля дышала ленивой негой, волнующей кровь страстью, и не раз, пока они возвращались от резиденции короля к берегу моря, сердце Тараканова радостно вздрагивало при виде встречавшихся по пути молодых сандвичанок. Их лёгкой походке была присуща прирождённая грация доверчивых, не знающих стыда детей природы. Проходя мимо иноземцев, девушки, не скрывая любопытства, открыто смотрели на них, сверкали белозубыми улыбками, иногда приветливо здоровались: «Алоха!» Смуглые, полуобнажённые тела дикарок излучали могучий чувственный призыв.

Первую ночь в Ваимеа Тараканов провёл на корабле, а на другой день Лещинский предложил ему перебраться за компанию с кем-нибудь ещё из прибывших на «Ильмене» промышленников в один из пустующих домов фактории. День ушёл на переезд и обустройство на новом месте.

Вечером, когда солнце клонилось к горизонту, Тараканов, привлечённый доносящимися со стороны канакской деревни песнями и перестуком барабанов, пошёл прогуляться вдоль реки, и ноги сами собой направили его туда, где беспечно, не думая о завтрашнем дне, веселился народ.

Толпа из примерно тридцати сандвичан всех возрастов, от детей до стариков, окружила группу дававших представление певцов и музыкантов. Играли трое. Курчавый парень, лет двадцати, бил по обтянутому рыбьей кожей кокосовому ореху особой биткой, сплетённой из древесных волокон. Другой подыгрывал ему на барабане из тыквы. Третий, постарше, с голой грудью, украшенной ожерельем из акульих зубов, вёл свою мелодию на бамбуковой флейте. Певиц тоже было трое — все молоденькие, от семнадцати до двадцати лет. Их песня показалась Тараканову очень красивой. Он не знал, о чём они поют, но, судя по манере исполнения, подумал, что поют о счастье жить на земле. Да и вся картина вокруг — пламенеющее закатом небо, синь моря на горизонте, эта поляна среди кокосовых пальм, под сенью которых прячутся напоминающие большие грибы домики с решетчатыми стенами, радостно настроенные сандвичане, — картина эта дышала таким беззаботным счастьем, таким давно забытым в его скитальческой жизни мирным покоем, что у Тараканова от внезапно нахлынувших чувств защемило сердце.

Певиц сменили танцовщицы. Обе одетые в короткие яркие юбочки, босоногие, с гирляндами пышных цветов на шеях, они под аккомпанемент барабанов начали танец медленными и гибкими, как покачивания змей, колебаниями всего тела. Младшей, стройной как тополь девице, было не более пятнадцати — шестнадцати лет. Но Тараканов, стоя чуть сзади толпы канаков, больше смотрел на её подругу. Ей было на вид около двадцати, а, впрочем, кто ж их разберёт, этих дочерей юга, сколько им лет. Та, на кого он смотрел, отличалась фигурой уже вполне зрелой женщины — с налитыми округлыми бёдрами, с сильными, красивой формы ногами — как лань, вышедшая показать себя в самую пору любви. В правой руке она держала сделанную из ореха погремушку, украшенную на рукояти птичьими перьями, и изредка взмахивала ею в такт прихотливому ритму танца. Тараканову казалось, что руки её, рассказывая какую-то понятную островитянам историю, ведут собственную игру, в то время как гибкое тело то приседало, то выпрямлялось, изгибалось влево, вправо, стремительно вращалось, убыстряя и убыстряя темп танцевальных движений, становившихся всё смелее, дерзновеннее, всё сладострастней, словно она приглашала кого-то, кто ей мил, разделить с ней ложе любви.

Тараканов, чтобы лучше видеть её, вышел на свободное место к центру круга, где уже никто не заслонял от него танцовщицу. Он смотрел на её запрокинутую голову, когда, изгибая стан, она откидывалась назад, и на ровно подрагивавшие крепкие обнажённые груди, покрытые капельками пота. Как зачарованный, он не мог оторвать от неё глаз и видел, что и она, чуть приметно улыбаясь крупными губами, изредка бросает на него взгляд чёрных, влажных глаз, словно гипнотизирует, подчиняет себе.