Правитель империи

Подумаешь — земной бог Джон Кеннеди! Таких Джонов тысячи. И каждый может, если судьба его поставит в экстремальные условия, напортить столько, что и на небесах не сумеют исправить. Нет, с ним все ясно, все правильно. Хотя каждый раз возникает проклятый вопрос — кто теперь? Но это, в конце концов, все же лучше, чем поступление принципами. Ведь Джон, кроме всего прочего, был строптивым малым. А строптивость хороша лишь в молодом и необъезженном мустанге… Когда хирург проводит успешную операцию, удаляя злокачественный нарост и когда эта операция способствует одоровлению всего организма, хирургу все благодарны, его объявляют героем, возводят чуть ли не в сан святого. Хотел бы я знать, чем я — не хирург больно Америки?»

За все пять недель, прошедшие со времени последнего разговора с Беатрисой, Джерри ни единого раза не вспомнил дочь по имени. «Она», «ее», с «ней», — только так разрешал он себе думать о Беатрисе. теперь чаще всего она представлялась ему в виде годовалой, розовощекой девчушки с забавными светлыми кудряшками. она улыбалась, протягивала к нему пухлые пальчики, твердила: «Дэдди! Дэдди!». Или он видел ее пятилетним крепышом, для которого наступила пора миллиона вопросов: «Почему птички летают? Почему солнышко светит? Почему ты такой старый? Почему? Почему? Почему…» А сколько было восторга, когда ей, уже подростку, он подарил сделанный по специальному заказу миниатюрный «бьюик» и она стала разъезжать в нем по дорожкам их сада в Манхэттене.

Теперь все это забыто. теперь он для нее — не папочка, не дэдди, «чудовище». Теперь он для нее — «убийца самого лучшего из всех американцев Джона Кеннеди». Надо будет дать задание Ларссону выяснить, кто этот негодяй, очернивший отца в глазах дочери. А «она» тоже хороша! Восстала против отца, слепо поверив сплетням и сразу же заняв противную поизцию. неужели гены Маргарет оказались сильнее? Неужели его дочь не прозреет и не проснется в ней чувство великой ответственности перед собой, перед людьми, перед миром? Допустимо играть в либерализм. Допустимо иногда и побравировать «левой» позой. Недопустимо забвение главного — исполнения миссии клана Парселов, миссии идеальной американской справедливости и идеального американского порядка.

Было время, когда «она» ловила каждое его слово, дышала его дыханием, мыслила его мыслями. И ведь совсем недавно это было. Счастливый Джерри не допускал и мысли, что когда-нибудь будет иначе. И вот — на тебе! А он так гордился «ею». «Ее» сильным мужским умом. «Ее» парселовским характером. «Ее» бескомпромиссностью и упорством. Все, все обернулось против него. Джерри любил их нечастые, долгие вечерние беседы, игру в бильярд (последние пятнадцать лет он ни с кем, кроме нее, не играл — просто потому, что не получал удовольствия), совместные походы на бейсбольные матчи и поединки борцов и боксеров. Ему нравилось всячески опекать «ее» незримо и неназойливо. А любой «ее» успех, большой ли маленький ли, наполнял его чувством гордости, заставлял испытывать радость значительнее и глубже, чем при любых своих победах на бирже. Да и что они ему, эти победы? «Всех женщин мира не перелюбишь, всех денег на этом свете не обретешь», вспомнил он выражение Роберта Дайлинга.

А «ее» дочерние ласки? Один «ее» легкий и нежный поцелуй в щеку — как прикосновение мягкого, молодого листочка — снимал с него усталость, накопившуюся годами в общем-то довольно бурной жизни. От прикосновения «ее» руки к его волосам, от сказанного тепло и искренно «дорогой папочка» он начинал себя чувствовать не машиной для делания денег, а человеком, любимым кем-то на этом свете бескорыстно и бесхитростно. И ощущать, что кроме долга в этой жизни существует еще и радость. Радость продолжения твоего собственного бытия. В бытие тех, кому ты дал жизнь.