Правитель империи

Уже в одиннадцатом часу Беатриса подвела к Раджану невысокого, плотного мужчину лет сорока пяти, подстриженного под бобрик. «Знакомьтесь, господа. Вам есть о чем поговорить». Она едва успела закончить фразу, как ее бесцеремонно увлек за собой Боб Хоуп. При этом он строил свои знаменитые хоуповские гримасы и жарко дышал ей в ухо: «А что, представьте меня, дорогая, этим двум милым лесбияночкам! мой эскорт взбунтовался. А сам я не могу. Джентльменский кодекс воспрещает». Збигнев Бжезинский, — бобрик качнулся к Раджану, от улыбки лицо под ним сморщилось в печеное яблоко, из которого странным наростом торчал белый нос. «Кукиш, один большой ехидный кукиш», — глядя на это лицо, внутренне усмехнулся Раджан и тоже представился. «Индепендент геральд»? — переспросил американец, и лицо его на секунду приняло какое-то хищное выражение. И тут же вновь собралось в улыбке: «Я, знаете ли, заведую кафедрой в Колумбийском университете…» «Как же, как же — кафедрой проблем коммунизма», — вежливо вставил Раджан. «Да, именно. Ученые нашей кафедры анализируют все заметные выступления мировой прессы по нашему профилю. Получается, заочно я с вами давно знаком». «И я — с вами. Вы — отец теории технотронной эры. Занимательно, хотя и… спорно». «А меня? Меня вы знаете, молодой человек?» — вальяжный баритон прозвучал откуда-то сзади. Раджан обернулся и увидел рядом с собой высокого, широкоплечего старика, одетого в модный спортивный костюм, лысого, румяного, с франтоватыми седыми усиками. «Джозеф Морсоу», похлопал старика по плечу Бжезинский.

Впрочем, Раджан и без того узнал знаменитого журналиста. Морсоу не раз бывал в Индии, газеты публиковали его фото, карикатуры и шаржи на него.

— Господин Раджан в большом восторге от русских, — Бжезинский улыбнулся одной лишь прорезью рта.

— Действительно? — Морсоу рассматривал индийца откровенно, дружелюбно. — Он еще совсем молод. Через симпатии к «красным» в молодости проходят все. Своего рода психологическая корь. Пройдет.

— Меня Господь уберег от этой злокозненной «кори», Бжезинский нахмурился.

— Вы исключение, — Морсоу сделал глоток из своего стакана. Счастливое или напротив — вот в чем вопрос.

— Господин Раджан, — Бжезинский тоже отпил немного мангового сока («Извините, абсолютный трезвенник!»), — насколько помнится по аннотации к вашим статьям, вы из очень состоятельной семьи?

— У вас отличная память.

— Благодарю. Что вас привлекает в идеологии русских?

— То, что ее главный предмет — счастье для каждого.

— Разве предмет западных идеологий иной? И разве не мы создали общество изобилия, пока русские кормят свою полуголодную страну сладкими сказками о завтрашнем рае и ежегодно закупают на Западе хлеб, мясо, масло, ширпотреб?

— Но они вынесли тяжесть, главную тяжесть самой страшной из войн. Все было разрушено, убит цвет нации — двадцать миллионов…

— Дорогой мистер Раджан, — Морроу примирительно поднял руку, призывая положить конец спору. — У нас много, очень много недостатков. Но у нас есть одно величайшее достоинство, которое мы считаем вершиной всех достижений человечества абсолютная свобода индивидуума! Вы, как я понял из слов Беаты (между прочим, мы оба — Збигнев и я — нянчили ее еще в детстве), приехали в эту страну только что. Поживите, осмотритесь, постарайтесь понять нас, нашу культуру, наши устои. И знаете что? — он на мгновенье задумался, словно высчитывая что-то в уме. — Ровно через год встретимся и продолжим эти Великие Дебаты. Надеюсь, и аргументы ваши — простите меня за резкость будут не столь наивными и избитыми, и…

— Раджан! — сквозь скрежет музыки и гул голосов прорвался к ним возглас Беатрисы. — Иди сюда!

— Иду! Извините, господа. Я согласен — через год! — Раджан проговорил это уже на ходу.

— Ты, Збигнев, хоть и университетский муж, а практическую педагогику, насколько я понимаю, явно недооцениваешь, проговорил, глядя вслед Раджану, Морсоу.

— Он — типичный выродок. Да, да, выродок! — воскликнул Бжезинский. Отец — богатейший человек Индии. А сын братается с международным пролетариатом. Сучий сын!

— Ты, кажется, забыл, что он любит дочь Джерри Парсела.

— И она его, кажется.

— И она его. Тем более, нам с тобой будет очень неловко, если через год он будет нести ту же коммунистическую чушь.

Неловко перед Джерри.

— Год — большой, очень большой отрезок времени. За один единственный день преспокойно исчезали иные цивилизации, улыбнулся Бжезинский. Цивилизации!

Беатриса стояла у самой входной двери. Когда Раджан пересек, наконец, всю гостиную, протискиваясь между оживленно беседующими, лавируя между самозабвенно танцующими, он увидел мужчину и женщину. Они, видимо, только что пришли. Мужчина держал шляпу в руках, улыбался, женщина снимала легкий летний плащ.

— Раджан, — Беатриса повесила шляпу и плащ на вешалку, моя очаровательная мачеха и…

— Синьор Ричард Маркетти, — вставила Рейчел. — Секретарь мистера Парсела. Разумеется, один из новеньких. А меня зовите Рейчел, ладно? — и она поцеловала Беатрису в щеку.

— Что папа? Он обещал тоже заехать, — Беатриса обняла Рейчел.