Право на легенду

— Ничуть не подвернулся. Я сам видел! — горячился пожилой мужчина в кепке. — Он сидел и курил себе в машине, «пазик» заведенный был. Потом, как каток покатился, гляжу — он — хвать! — и на газа! Хвать — и наперерез… А вы говорите: «Не повезло!»

— Думаете, он нарочно?

— Да я своими глазами видел!

— Жив? — спросил вынырнувшего из толпы паренька.

— Да ну, куда там! И собирать, небось, нечего будет!

— Жив! — сказала тетка, тоже протиснувшаяся к тротуару. — Живой. Только сейчас в машину понесли. Вроде ударило его сильно, а так целый весь.

Народ понемногу стал расходиться.

— Вот так оно и случается, Петр Семенович, — Кулешов все еще не мог прийти в себя. — Идешь, и — вот тебе на! А парень-то… Неужели он так быстро сообразил?

— Сообразить недолго, — сказал Жернаков. — Сделать надо.

— Да, да… Я, знаете, пожалуй, пойду. Очень интересно. Пойду и узнаю, что за герой такой. У меня прямо волосы дыбом встали, когда этот танк, можно сказать, загрохотал. Я вам потом позвоню. Когда все выясню.

Кулешов торопливо пошел наверх, должно быть в ГАИ, а Жернаков еще некоторое время стоял на перекрестке. Сдавило сердце. Он и в кино, бывало, точно также ощущал тугой ком у горла, когда на его глазах шли на смерть. Так то в кино! А тут… Когда-то Горин утверждал, что у него образное мышление, только, наверное, он ошибся. Хоть убей, не может он представить себе, что испытывает человек, закрывающий грудью амбразуру или вот, как сейчас, заслоняя собой людей.

А тот, что сидел в машине, — он мог бы представить? Вряд ли. Другие у него дела. Или тот мальчишка-матрос, о котором писал в своем дневнике Вершинин, тот, что, трижды раненный, не оставил пулемета — он до начала боя мог представить, что сделает это?

Возле ресторана «Волна» он немного помедлил. Только что вспомнился ему капитан Вершинин, а тут, за стеклянной дверью, дует на трубе сынок капитана, которому, видите ли, неинтересно жить на свете. Зайти бы, отозвать в сторону и сказать, что отыскался след отца, что лежат в столе у Жернакова не отправленные двадцать лет назад письма… Он еще вчера, помнится, собирался это сделать, но тут, помедлив, пошел дальше. Именно сейчас ему было бы особенно противно смотреть на Павла.

2

Замятин любил собак. Удивительно симпатичные животные! Только всегда вроде как на перепутье: вот есть у человека, скажем, спаниель, а у соседа — волкодав, тоже глаз не отвести, а напротив колли живет — так это же прямо изваяние, а не собака! Как тут выбирать?

Вот и сейчас он сидел на лавочке против дома со своей писклявой Фиорентиной, а сам поглядывал на детскую площадку, где крохотная девчушка прогуливала боксера.

«Хороший пес, — подумал он. — И девочка воспитанная: поручили ей собаку вывести, она с ней гуляет. А Димка, поросенок, Фиорентину одну бросил, сам угнал неизвестно куда, теперь сиди тут и дожидайся. Хотя, конечно, Димка не виноват, что у него отец растяпа, ключи дома забыл».

— Правда, что ли, что тебе новую квартиру дают? — спросила сидевшая рядом соседка. — Рад небось, до смерти?

— Дают… Только еще подумать надо. Места у нас хорошие. Можно сказать, знаменитые.

— Это верно. И дом у нас — всем домам дом. Ты не торопись особо-то.

Замятин действительно жил в самом лучшем, самом большом и высоком доме, который построили несколько лет назад и который с тех пор стал непременным атрибутом всего, что касалось города: он красовался на бесчисленных фотографиях и открытках, его можно было увидеть в «Огоньке» и в «Смене», и не было, пожалуй, киножурнала, посвященного Северу, где бы дом номер четыре по улице Гагарина не занимал надлежащего ему места.

Рядом уже поднимались фундаменты еще нескольких таких же домов, но Замятину приятно, что он живет в первом. Ему приятно, что их улица, как недавно сказал кто-то по телевидению, будет скоро одной из красивейших улиц на всем Дальнем Востоке. Вот почему он еще подумает: менять квартиру или не менять. Конечно, лишняя комната — хорошо, но он, Замятин, все-таки хочет жить не просто на улице, а на улице Самой Красивой.

Вполне возможно, что Тимофей Жернаков не упустит случая сказать: «Как же, разве Замятин может жить где-нибудь еще? Ему, Замятину, этого никак нельзя». Ладно! Тимофей не в счет. А если кто еще сомневается, имеет ли он на это право, то пусть не сомневается: имеет. Потому что это его личный город, который вырос у него на глазах со всеми своими домами, скверами, со своими знаменитыми тротуарами — таких тротуаров больше нигде не увидишь: они аккуратно выложены замысловатыми плитами, меж которых пробиваются трава и одуванчики.

Замятин считал себя коренным северянином. Он родился в палатке, что стояла на месте нынешнего универмага, ловил бурундуков на просеке, ставшей теперь проспектом Маркса, и лет до семи твердо верил, что картошку привозят из Африки.