Право на легенду

Дело, однако, на том не кончилось. Разобиженный Сомов — Жернаков ему в конкретных словах свое отношение высказал — стал теперь в позу человека принципиального, что, как это бывает в подобных случаях, обернулось ярым пристрастием. Заказы Жернакову шли один другого муторней, работать становилось все трудней, и Жернаков мог бы, конечно, прищучить зарвавшегося мастера, но тут положение щекотливое создалось: вроде как личные счеты сводят.

Бадьянов поглядел на такое дело, поглядел, потом на открытом партийном собрании, удачно изобразив из себя человека простодушного, возьми и расскажи, как все получилось: и про Лахмана, и про то, как Жернаков от выгодного заказа в их пользу отказался, и про все остальное.

Страсти тут разгорелись вовсю! Кое-кто, и в первую очередь Ильин, стали говорить, что Жернаков и Бадьянов превратили соревнование в какой-то чуть ли не балаган, что вместо здорового и вполне естественного соперничества двух коллективов тут образовалась игра в поддавки, в показное благородство — не к лицу это рабочему человеку, не к лицу!

Вот тогда Сережа Кулешов хорошую статью написал. Конечно, не Жернакову судить, потому что там о Жернакове и о Бадьянове много лестных слов было сказано, но мысль он развивал дельную, говорил, что в коммунистическом соревновании могут быть любые издержки, кроме одной — издержки в отношениях между людьми. И что не только количеством деталей, выточенных на станках, следует оценивать итоги работы, но и тем, какую прибавку к нравственному и духовному багажу получил в этом соревновании человек.

Первое место они тогда разделили пополам.

Вот какие у них были с Иваном Ивановичем дела. Хорошие были дела. Чего говорить.

Жернаков хотел еще что-то вспомнить, но сон, наконец, сморил его. Он увидел себя почему-то в капитанской фуражке за рулем «Волги»; мимо бежали березки — совсем молодые, зеленые, только-только распустившиеся, березки, по которым он тут, как ни крути, соскучился очень. А рядом с ним сидела Настя в той самой модной жакетке, что была на ней в день их свадьбы, и говорила: «Ох, Петя, какой же ты у меня мужик красивый. Смотрю я на тебя и снова влюбляюсь!»

День четвертый

1

Четвертый день начался с того, что ни свет ни заря Жернакова разбудил густой знакомый бас:

— Ну, отец, пока ты к сыну в гости соберешься, так у Зины все тесто прокиснет! Вставай, вставай, нечего сны досматривать! Меня твои дружки закадычные чуть не с кровати подняли. Мы же, теперь, оказывается, главные специалисты по топливной аппаратуре во всем тихоокеанском бассейне!

Тимофей стоял в дверях, крепкий, широкоплечий, в сером габардиновом плаще, и смотреть на него было приятно. Лицо чистое, правильное, волосы мягкие, хоть характером и крут, глаза тоже чистые, незамутненные, смотрят открыто, в упор — так только люди со спокойной совестью смотреть могут. Хорош парень всем, красивый, дельный.

— Ох, и голосина у тебя! — сказал Жернаков. — Командирский голос, одно слово. Какие еще дружки?

— Тебе виднее! Срочный заказ получили, в конторе говорят: пришел Касимов с «Дальнего», ну тот, что на «Батуми» у нас чинился, требует Жернакова. Потом уточнил — среднего Жернакова, потому как, говорит, согласие старшего Жернакова уже получено.

— Шутники! — рассмеялся Петр Семенович. — Давай макинтош свой скидывай, завтракать будем.

В огороде под окном как раз дозрела последняя редиска. Пока Жернаков выбирал редисины помоложе и покрепче, вернулась с дежурства Настя. Завтрак получился семейный, правда, без Женьки: успел уже уйти куда-то.

— Ты матери скажи, пусть она прогулки-то ночные прекратит, — ворчал Жернаков. — Взяла моду, слышь, Тимофей?

— Будет болтать-то! — остановила его Настя. — Прогулки. На себя лучше посмотри. Который день дома сидишь, а в сарае не прибрано, как было черт-те что, так и осталось. И машину стиральную… стыдно сказать — хоть чужим людям в починку отдавай! Прогулки…

— Займусь. Критика справедливая. Вот с Золотаревым уточню кое-что и займусь. Тут работы всего ничего, разговоров больше. — Он обернулся к Тимофею. — Золотарев ко мне прямо уже как к депутату обращался, хоть это и не депутатское вроде дело. Второй год положенные деньги за рационализацию никак не выплатят.

— Сквалыга он, твой Золотарев, — сказала Настя. — Денег ему мало. Девки школу кончают, так он им шубейку порядочную справить не может. Надежда жаловалась, говорит, скопидомом стал. И нечего ему потрафлять.

— Настасья! — остановил ее Жернаков. — Ты бы хоть бабью брехню-то не повторяла!

— Ты не права, — покачал головой Тимофей. — Не права, мама. Тут не частное дело, тут государственное. Есть закон о материальном стимулировании, и нарушать его никому не позволено.

— Тысячи две получит, — заметил Жернаков.

— Ох, эти деньги! — вздохнул Тимофей. — Смотрю вот и удивляюсь. Все у людей есть, заработки у нас тут — дай бог каждому, а чуть возможность какая появится — дай еще заработаю, еще… Прорва, что ли? Сколько же человеку денег надо?

— Много ему надо. Потребности-то растут.

— Да брось, отец! Давно про это сказано — не в деньгах счастье.