Право выбора

— И то правда. Где уж нам, старикам, в такой сложной политике разобраться!

Милый Аркадий Андреевич! Он даже не мог подозревать, какой ад ношу я в душе. Вот уже две недели мы с Катей ни разу не встречались. Я решил оставить ее в покое, но сам покоя не обрел, хотя и стремился к нему.

Я как-то потерял интерес ко всему, успехи в забое не приносили больше радости. Мы догоняли Паранина, и мои ребята жили этим. А я почти механически усаживался в кабине на стул, нажимал на педали, хватался за рычаги и грузил, грузил породу в думпкары.

Дни тянулись за днями, серые, похожие один на другой. Появилась усталость, вялость в движениях. Я заболевал самой страшной болезнью — меланхолией. Хотелось лежать, лежать, ни о чем не думать, просто лежать и курить. Но мысли приходили. Маленькие назойливые мысли. «Не все ли равно? — рассуждал я. — В Москве ли, здесь ли — всюду одно и то же: жизненный цикл. Кто-то включает рубильник, и по замкнутой цепи бегут маленькие электроны. Этот поток электронов и называется током. Так и люди… В городах бесконечный поток машин, пешеходов — кому-то нужно, чтобы все это двигалось, а здесь, на руднике, тоже свой замкнутый круг. Стану ли я богаче духом от этого непрерывного кружения?.. А впрочем, не все ли равно? Нужна ли моя книга, которую я собирался написать, людям? И что я могу сказать им новое, из ряда вон выходящее, когда полки ломятся от тысяч книг? Мудрость веков… А где она сокрыта, мудрость вот этой жизни, что вокруг? Что значит пристальнее вглядываться в человека? Может быть, мудрость жизни в самой жизни и не только в ее круговороте, а в ее поступательном движении?..»

И пока я философствовал подобным образом, изображая из себя знатока глубинных процессов действительности, все стали замечать, что наша сменная выработка начинает изо дня в день падать. Как будто все шло по-прежнему, но выработка неуклонно снижалась.

Первым забил тревогу Юра Ларенцов:

— Может, погода сказывается? Но почему она не влияет на бригаду Шалыгина? Опять нас обогнали… Вы уж постарайтесь, поднажмите! А то ребята из других бригад уже посмеиваться стали: не пришлось бы, мол, снимать фотографию вашего машиниста с доски!

Слова Юрки вернули: меня с неба на землю. Да, эгоизм завел меня слишком далеко. Довольно предаваться копеечной философии! Я совсем забыл о больном Бакаеве, который каждый день справляется, об успехах бригады, забыл, что мы включились в общее соревнование. Когда развертывается сражение, не время задавать себе глупые вопросы о смысле бытия. Как сказал однажды Бакаев: назвался груздем — полезай в кузов!

Мне удалось подавить в себе все мелкое, личное. Всю неделю я работал на полную отдачу, вылезал из кабины с онемевшими мускулами спины. Теперь мы работали в две смены. Бригада Пудикова соревновалась с нашей. А мы, в свою очередь, старались перекрыть Шалыгина, более достойного соперника. Мы соревновались, не щадили себя, но как-то забывали об уходе за машиной. Передача экскаватора из бригады в бригаду имеет важное значение. При плохо организованной передаче можно проглядеть крупные дефекты, которые обычно ведут к аварии. Мы забыли эту простую истину, мы торопились, старались выиграть каждую минуту. Пудиков полагался на меня, я — на Пудикова. Крепеж, мелкий ремонт, замена изношенных валиков, рычажных передач… Нет, этим никто не занимался. Иной раз при передаче смен мы даже не останавливали машину. Но зато выработка вновь прыгнула вверх. Мы опять обогнали Шалыгина.

— Температура поднимается! — ликовал Юрка.

Но это была температура больного. Авария произошла в субботу. Я сидел в кабине экскаватора, но мысли блуждали далеко от забоя. Неужели и сегодня я не встречу ее?.. Хотя бы мимоходом. Взглянуть, принять независимый вид, небрежно бросить «добрый вечер» и, не оборачиваясь, уверенной походкой направиться дальше. Может быть, она задержит, спросит, почему не захожу. Может быть, в ее глазах удастся подметить тоску или хотя бы сожаление. Собственно говоря, ничего особенного и не произошло. Мы не ссорились, она не отталкивала меня. Мнительность… Я приревновал ее к мужу… Всякий вправе назвать меня идиотом. Любовь не признает игры. А я пытаюсь играть. Зачем? Я люблю, люблю ее, и не так уж важно, как она относится ко мне… Мне не хватает ее трепетной душевной ласковости, ее губ, глаз. Мелкая принципиальность, самомнение… Если бы она совсем не отвечала мне взаимностью, я все равно бы любил ее, если бы она избегала меня, презирала, ненавидела, я все равно любил бы ее, и только ее.

Лишь сейчас я начинал понимать Дементьева.

Я не жалел Дементьева. Он страдал молчаливо, не жаловался, не валялся в ногах у Кати. Он сам исковеркал себе жизнь, и жаловаться было не на кого. Ну, а я?..

Экскаватор натужно взвыл, раздался скрежет, стрела мотнулась влево и застыла. Дрожащими руками суетливо хватался я за все рычаги, нажимал на педали, но жизнь в машине заглохла. Сперва я не поверил, что произошла серьезная авария. Выключил ток, выпрыгнул из кабины. Из дверцы кузова высунулось бледное, встревоженное лицо Юрки.

— Что там стряслось?