Православие и русская литература в 6 частях. Часть 3 (II том)

И на тех же кругах обретались причины личной его драмы. Как будто со всех сторон надвигалось на Тургенева что-то тёмное, тягостное, безнадежное — и не на что было опереться. Состояние самой атмосферы российской жизни не могло не угнетать. Середина 50-х годов. Крымская война, из которой Россия вышла побеждённой. Политическая и общественная жизнь находилась в состоянии затяжного кризиса, резко выявившего все пороки и противоречия мира всеобщего. Человек, чуткий к бедам родины, народа, не может не испытывать невольного беспокойства, бессознательного, быть может, но так явно ощущаемого. Ожидания сменяются безнадёжностью, вера — отчаянием, а затем снова возвращается надежда, и новое разочарование. Состояние мучительное. Торжество уныния. Кризис всеобщего совпал с кризисом внутренним, личным — и усугубил его. Обстоятельства же жизни личной подвели писателя в тот период к убеждению в полной безотрадности собственного прозябания: именно тогда и написал он, что не рассчитывает больше на счастье для себя. В довершение ко всему, а может, как следствие пережитого, у Тургенева возникло новое разочарование в своём литературном таланте. Оно тем более было тягостно, что ни к чему иному, кроме литературы, он себя способным не чувствует: «Я ничем не могу быть как только литератором» (12, 282). А если

этого таланта нет — то и ничего нет, то и жизнь обессмысливается. Неужто превращаться в Рудина, повторять судьбу собственного персонажа?

Появление «Рудина» укрепило у друзей веру в него. Его же письма той поры полны отчаяния. A.В.Дружинину (январь 1857 года): «Чувствую в себе пустоту выпотрошенной рыбы, кислоту непрививного яблока и глупость, подобную — невозможно сыскать сравнения» (12, 268). B.П.Боткину (март 1857 года): «…ни одной моей

строки никогда напечатано (да и написано) не будет до скончания века. Третьего дня я не сжёг (потому что боялся впасть в подражание Гоголю) — но изорвал и бросил в water closet все мои начинания, планы и т. д. Всё это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью у меня нет — были поэтические струнки — да они прозвучали и отзвучали — повторяться не хочется — в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне — это выражение или плод медленно созревших убеждений. <…> Ты знаешь, что я тотчас бросил стихи писать, как только убедился, что я не поэт; а по теперешнему моему убеждению — я такой же повествователь, какой был поэт» (12, 270–271). П.В.Анненкову (ноябрь 1857 года): «…но как мне тяжело и горько бывает, этого я вам передать не могу… Прошутил я жизнь, — а теперь локтя не укусишь…Увы! я могу только сочувствовать красоте жизни — жить самому мне уже нельзя. Тёмный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой» (12, 280).

В конце 1856 года вышел сборник «Повести и рассказы» Тургенева. Отдельные неодобрительные отзывы мнительный автор воспринял как полный неуспех, поражение своё в литературе. В письмах — сплошь уничижительные отзывы о себе, о своих произведениях, просьбы к друзьям о снисхождении. Итак: в литературе сплошные неудачи (пусть в действительности иное, но для Тургенева сомнений нет), личная жизнь также не задалась. Что же остаётся?..

Посетивший Тургенева в Париже зимою 1857 года Лев Толстой сообщал в письмах: «Тургенев точно болен и физически и морально и на него смотреть и тяжело и грустно»⁴⁸

. «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением»⁴⁹.

Всё, всё, что лежало в основе его существования, спокойствия, понимания счастья — всё стало неустойчивым, зыбким, всё поколебалось в глубочайшем кризисе. В ту зиму Тургенев смог закончить лишь одно произведение — небольшую и давно начатую повесть «Поездка в Полесье». Тоска одиночества, осознание безразличия окружающего мира к человеку — вот состояние, отраженное в повести. Это и вообще для тургеневских повестей характерно, но здесь обретает особое значение. «Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо — и при виде его ещё глубже и неотразимее проникает в сердце сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обречённому смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремлённый на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтания молодости смиряются и гаснут в нём, охваченные ледяным дыханием стихии; нет — вся душа его никнет и замирает…» (6, 205). Природа для него теперь — как внеположный человеку рок, начало глухо чуждое и враждебное человеку. Иначе воспринимал он прежде природу. Двадцатилетиим молодым человеком писал когда-то с восторгом Бакунину (в конце лета 1840 года): «…природа улыбалась мне. Я всегда живо чувствовал её прелесть, веяние Бога в ней…» (12, 19).