Правый поворот запрещён

Она медленно опускала трубку, думая, правильно ли сделала, что ничего не рассказала Яловскому о ночном происшествии. И решила, что так лучше, успеет, надо сперва во всем самой разобраться, когда вернется из Германии.

4

У Сергея Назаркевича гаража не было. Машину свою — красные «Жигули 2103» он держал за домом, где жил, в проеме между двумя металлическими гаражами соседей — шофера из таксопарка и старика — инвалида войны.

Было воскресенье. Жарко. Вытоптанную площадку покрывала тень от высокого старого платана. Ветерок смел потемневшие опавшие со «свечек» лепестки в кучки к полуобвалившемуся деревянному забору, за которым лежал большой пустырь.

Дверь в металлическую коробку гаража, где стоял старенький «Москвич» таксиста, распахнута, в сумеречной глубине виднелись стеллажи с аккуратно разложенными инструментами, шлангами, баночками, бутылями; сбоку стоял стол с большими тисками, в углу компрессор.

Юрий Лагойда, обнаженный по пояс, в латаных джинсах и стоптанных кедах оглядывал весь этот разумный порядок завистливо, словно хозяин металлической коробки был виноват перед Лагойдой за бардак, царивший в его добротном, кирпичном, на две машины боксе. В нужный момент Лагойда не мог отыскать торцовый ключ или баночку с графитовым порошком.

— Ну, мужики, думайте быстрее, что еще понадобится, — сказал таксист. — Мне ехать нужно, жинка на барахолку собралась.

— Тебе что-нибудь еще, Коля? — спросил Лагойда у Вячина.

— На всякий случай большой газовый ключ и солидола, — ответил Вячин. Он тоже был обнажен по пояс, в старых синих вьетнамских брюках, и сидел на снятом колесе, разглядывая истершуюся тормозную колодку.

— Сосед, немножко тонкой шкурки и грунтовки, — попросил Назаркевич…

В это воскресенье они собрались привести в порядок машину Назаркевича. Вячин — ходовую часть, Лагойда — барахливший замок зажигания, а сам хозяин — зашкурить и загрунтовать кромки крыльев, где появились пятна ржавчины…

Каждый делал свое дело почти молча, иногда перебрасывались фразой-другой. К двум часам дня решили передохнуть, от обеда, предложенного Сергеем Назаркевичем, отказались; но сбегав домой, он все же принес термос с кофе, большие чашки и бутерброды с колбасой и сыром. Перекусив, сели покурить.

— Ты хотя бы поставил противоугонное, — сказал Вячин. — Держишь машину в этом закутке и спишь спокойно? — спросил он Назаркевича.

— А какой выход? До платной стоянки час добираться двумя трамваями.

— У тебя же и правая передняя дверца не запирается, — сказал Лагойда. — Замок надо менять, а зубчатка «съедена».

— Заработаю в кооперативе — куплю «девятку», — засмеялся Назаркевич.

— Таких умников много, — сказал Лагойда. — Знаешь, сколько сейчас «девятка» тянет? Да попробуй еще найди!

— Серега, у тебя, кажется, была пишущая машинка с латинским шрифтом? — спросил Вячин у Назаркевича.

— Есть. Наташа иногда пользуется, когда печатает диссертации медикам. А что нужно печатать?

— Два деловых письма по-польски, — сказал Вячин. — Еду в Польшу, в Жешув.

— За каким чертом, — спросил Лагойда.

— Меня разыскали поляки-мебельщики. Им понравилась наша фурнитура. Прислали приглашение. Может наладим экспорт для них, и они нам чего-нибудь. В общем потолковать надо, проспект им показать.

— Приходи, Наташа напечатает, — сказал Назаркевич. — В Общий рынок вступить хочешь?

— На советском пещерном уровне, — сказал Вячин. — Слушай, Кубракова уже приехала?

— Нет еще… Выбрось из головы, не станет она с тобой даже говорить о лаке. Для нее это — табу.

— Ладно, черт с нею… Ну что, пошли работать? — встал Вячин.

— Сейчас бы вздремнуть после такого кофе, — лениво поднимаясь, сказал Лагойда…

5

В Веймаре Кубракова и Яловский пробыли четыре дня. Теперь — снова в Берлин, сутки там и — домой. Уезжать из Веймара в Берлин в воскресенье трудно: полно народу, в основном берлинцы, выбравшиеся с пятницы отдохнуть в провинции и к понедельнику возвращавшиеся домой. Зная это, Яловский решил, что отправятся они с Кубраковой в Эрфурт, на конечную станцию, там проще сесть. Так и сделали. Когда в Эрфурте вошли в вагон, нашлось даже свободное купе. Снова миновали Веймар и — дальше. Поезд был забит людьми с рюкзаками и дорожными сумками, стояли дети в проходах. Яловский купил в поездном буфете две маленькие банки пива и боквурсты[5], намазанные сладковатой горчицей. От пива Кубракова отказалась, жевала боквурст, а Яловский, как все тут, пил из банки.

Допив, он вышел в тамбур покурить. Когда вернулся, в купе было полутемно, кто-то задернул шторки на остекленной двери, чтобы из коридора не падал свет. Осторожно, боясь потревожить людей, уселся между Кубраковой и пожилой похрапывающей немкой, плотно уперся затылком в спинку сиденья и смежил веки. Спать не хотелось, но так легче думалось.

— Устали? — тихо спросила Кубракова.