Праздник навсегда!

Я смотрел на его движения, и по нему не было видно, что он слеп, ибо брал стакан, сухари, сахар, не промахиваясь, так, что можно было не заметить его немощь, если бы не зрачки, охваченные белой пеленой и смотрящие в никуда. Лицо его было чрезвычайно простым и светилось добротою. Изъеденная морщинами, темная, обветренная кожа, высокий, открытый лоб, седые волосы до плеч и борода прямоугольная до половины груди, прямой нос, губы скрыты пышными усами, переходящими в бороду. Между тем глаза его улыбались и светились теплом и детскою искоркою. Лучик хотел запрыгнуть ему на колени, но не рассчитал и чуть было не упал, но успел зацепиться когтями за плащ незнакомца. Старик подхватил котенка и посадил на колени. Потом в задумчивости погладил Лучика своею сухой, жилистой рукой.

— И задумал я однажды, Владимир, страшный грех… Смертоубийство, хотел себя жизни лишить, так немила стала жизнь, опостылела. Хотел повеситься. Пошел в сарай, запасся веревкой и, когда уже хотел голову в петлю засунуть, увидел вдруг, как из темноты, какая всегда окружала меня, пришел свет! Да такой нестерпимой силы, что ноги мои подкосились, и я на колени упал. А в свете том Сам Спаситель мира приблизился. Смотрел Он на меня с такой скорбью и состраданием, что я спросил: «Что с Тобою, Господи?» А Он смотрит на меня, и вижу, как по щекам Его слезы катятся. Он мне отвечает: «Из-за тебя плачу, Арсений. Что ты такое преступление задумал. Ведь Я тебя для счастья произвел на свет, чтобы ты не только себя спасал, но всех страждущих и плачущих укреплял, а ты вот решил уйти от Меня и отдаться в лапы дьяволу — врагу Моему», — Арсений сделал короткую паузу, вытер рукою усы и продолжил:

— Я ему и говорю: «Господи, да какое ж мне счастье во тьме жить? Слепых котят и тех топят, чтоб не мучались, а я ведь, как слепой котенок, не то что людям, себе ничего сделать не могу. Лишь обуза для всех». А Христос мне отвечает: «Эх ты, Арсений, несмышленый, темно тебе не оттого, что глаза твои не видят, а оттого, что без Бога, без веры живешь — вот и темно тебе. Сердцем видеть надо, а не глазами, а коли сердце твое темно, то и мрак вокруг тебя. Я лишил тебя зрения не в наказание, а во славу Божию, чтобы ты научился душою мир воспринимать и другим пример подал. Ведь сколько вокруг тебя людей зрячих глазами, но слепых сердцем, сколько слышащих ушами, но глухих душою».

После этих слов, брат Владимир, видение исчезло, а я еще долго лежал на земляном полу в сарае в темноте и плакал навзрыд…

— Вам чайку еще налить? — спросил я, чтобы как-то отвлечь старика от грустных воспоминаний, а он продолжал, будто не услышал меня.

— С тех пор жизнь моя переменилась, мил человек. Будто я жил действительно во мраке и начал из него потихоньку выбираться. Старался по-Божьи жить и дела Божии творить, так постепенно и приходило ко мне то сердечное зрение, о котором говорил мне Господь в тот страшный день юности моей.

— Сколько ж вам лет, дедушка?

— Не помню, мил человек, со счета сбился. Да и зачем мне знать, ибо когда человек по-Божьи живет у него и возраст по-другому меряется, не по годам, а по делам добрым. А вообще-то стар я, Владимир, совсем тело мое износилось и на покой просится.

— Вы, наверное, многое повидали в своей жизни?

— Да уж довелось, довелось… И по России — матушке походил, и на Афоне побывал, и даже в Иерусалиме у Гроба Господня молился. Вот тако! Мил человек, жизнь посмотрел, людей, все, что можно. Устал я, — старик тяжело вздохнул и впервые за все время беседы на его лицо и фигуру легла печать вековой усталости. И в этот миг я понял, ~то предо мною сидит человек, который действительно уже прожил не менее века. — Давайте ложиться спать, — сказал я. — Уже поздно. Я постелю вам вот на этой кровати, она стоит у печной стены, и вам будет ночью тепло.

— Спасибо, мил человек, за то, что принял меня. Если разрешишь, я некоторое время поживу у тебя… если не возражаешь.

— Конечно, дедушка, живите, сколько хотите, только вот с продуктами у меня не ахти как.

— Ничего, ничего, мне много не нужно, мне все Бог дает.

— Кстати, а кто принес эту еду? — спросил я, наконец вспомнив, что до сих пор не выяснил, кто же приходил к нам, когда я спал.

Арсений улыбнулся и, поглаживая Лучика, который нежно мурлыкал у него на коленях, свернувшись калачиком и лежа на боку, проговорил:

— Все поймешь, Владимир… Пройдет время, и узнаешь, Кто действительно нам все дает, когда нам это нужно.

Дедушка Арсений отказался раздеваться и ложиться в постель, сказал, что будет спать в кресле, и как я его ни упрашивал, он был непреклонен.

— Не волнуйся, Владимир, мне хорошо в кресле. Мне уже не положено спать по возрасту. Мне нужно быть бодрым, слышать Бога, так как конец мой уже не за горами. Я слишком близко приблизился к вечности, чтобы встречать ее во сне… А ты ложись, ложись.