Предания вершин седых

— Не без этого, — усмехнулась Куница. — Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться — та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом — хоть каждый день. В речку залез — да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота.

Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы — холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко — поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка.

«Лада, лада», — стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» — легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь — никуда не попадёшь, налево пойдёшь — тоже никуда. Куда же тогда — прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же?

Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша:

— Кыш отсюда.

Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё — заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени — такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают?

Олянку сморило. Душой она была там, у очага, с Бабушкой, но веки склеивались с колдовской липкой силой, тягомотной слабостью наполнялось тело, чистая ткань рубашки окутывала сухую, вымытую кожу на теле. Глина хорошо очищает грязь и кожное сало, вбирает в себя всё лишнее, отшелушивает. От мыльнянки волосы мягкие, шёлково-скользкие, пахнут травяным отваром и чистотой. Сухой мох лежанки вдавливался под ней, Олянка увязла в нём, проваливаясь в брусничный, сыровато-болотный, земляной сон.

— И то верно: рассвет скоро, — зевнула над ухом Куница, спугнув первую дрёму. — Подвинься чуток, я тоже прикорну.

Дрёма полетала, полетала испуганной пташкой, да и опустилась обратно — тяжестью на веки Олянки. К ним опять подполз тот малыш, которого Куница только что прогнала — пушистый, тёплый, большеухий, в зимней волчьей шубе. В сердце Олянки ёкнула звериная нежность, волчья тоска по потерянному, не рождённому, она обняла щенка-оборотня, положив на него голову, как на подушку. Не Сваша — чей-то маленький мальчик.

— Спи, мой хороший, спи, мой ушастенький, — еле двигая сонными губами, шептала Олянка, вороша мягкий мех.

Малыш уже спал, уснула и она.

Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни — мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это — то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка — полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове, самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди.