Предания вершин седых

Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.

— Лада моя... Приди, я жду, — звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.

Лада плакала! Забыв об отдыхе (вздремнуть ей удалось пару часов), Олянка вскочила, сбросила рабочую рубашку и переоделась в чистую, натянула кафтан и свои меховые сапоги. Шаг в проход — и она очутилась на полянке перед домиком, в окошках которого её ждал свет. Совсем как тогда, когда она чувствовала себя лишней... Сейчас её здесь ждали с беспокойством и слезами, и она тихонько проскользнула внутрь.

Топилась печь, Лада пекла блины и начиняла их солёной красной рыбой, из которой уже были тщательно выбраны кости. Её заплаканные глаза покраснели, носик шмыгал, но она деловито сновала от печки к столу и обратно. Пока поджаривался блин, она заворачивала начинку в предыдущий, клала его к прочим на блюдо и бросалась переворачивать жарящийся. От негромкого стука прикрываемой двери она вздрогнула и повернула лицо к Олянке.

— Ладушка, — протягивая к ней руки, улыбнулась та.

Лада молча влетела в её объятия, забыв о блине на сковородке. Их закружила череда поцелуев, жадных и крепких, Олянку пьяно шатнуло от любимого запаха, окутавшего её густой завесой сладких чар. И не только запах крепким хмелем ударял ей в голову, но и вот это осязаемое, живое, тёплое ощущение любимой женщины у себя в руках. После холодных объятий моря это было живительно и сладостно — чувствовать её всю, её мягкую прильнувшую грудь, изгиб её спины, все её округлости, её медовое дыхание. Олянку точно ударило чем-то, дёрнуло мощно, мышцы каменно сократились, руки сомкнулись стальным охватом — может быть, слишком сильным для Лады, но Олянка не могла иначе, просто не владела собой. Она огромными глотками пила поцелуй, не могла им насытиться, и Лада, сдавленно пискнув, выдохнула ей в губы всё своё облегчение и радость, всю жаркую взаимность. Будь у неё на пальцах когти, они больно впивались бы в плечи Олянки ястребиной хваткой. Между их обоюдно крепко вжатых, пьющих друг друга уст и волосок бы не прошёл.

— Ладушка, у тебя блин сгорит! — спохватилась Олянка, на миг высвободившись из шелковистого плена ненасытно целующихся губ девушки.

— Ай, да ну его! — воскликнула та и опять со всей страстью впечаталась в рот Олянки новым поцелуем. Запустив пальцы в её волосы и почувствовав, что что-то не так, она оторвалась от её губ, посмотрела и ахнула. — Ты что ж наделала?! Зачем?!

Спасая блин, Олянка сама его перевернула, потом шлёпнула на дощечку рядом с миской, полной солёной сёмги, подцепила кусочек рыбы и завернула. Лада не сводила с неё влажных глаз, прижав пальцы к дрожащим губам. На её лице было написано такое горе, будто Олянка не остриглась, а по меньшей мере совершила у неё на глазах жестокое убийство. Ну да, убийство... Косу зарезала страшным ножом для разделки китового мяса. Огрехи той грубой «стрижки» были уже поправлены, волосы обрамляли голову круглой шапочкой. Подравнивание потребовало их укоротить ещё немного, но уши они прикрывали.

— Ну, ну, Ладушка, неужто твоя любовь зависит от того, сколько волос у меня на голове? — Посмеиваясь, Олянка снова заключила девушку в объятия, крепко прижала к себе. — Неудобно с ними, работать мешали, вот и отрезала.

— Я любила твою косу! — воскликнула Лада с солнечно-яркими росинками слёз и стукнула кулачком по плечу Олянки. — Зачем ты так?!

— Милая, ну что ты, не горюй так по пустякам... — Олянка щекотала дыханием её лицо, ловила губы, которые сердито отворачивались.

Она их всё-таки поймала, и Лада не отвертелась от поцелуя.

— Сладкая моя, радость моя, счастье моё, — быстро шептала Олянка, чмокая всё её милое личико кругом. — Прости, что не пришла на первый зов, забот много было, не смогла вырваться. Я всё лето работать буду, моя ягодка.

— Какая ещё работа, тебе беречься с дитятком надо! — возмущённо сверкнула глазами Лада, и её ладошка скользнула Олянке под кафтан.

Олянка замерла на миг, дыша возле её ушка и утопая в щемяще-нежном, вкусном, тёплом запахе. Невелик ещё был животик, но она жадно прижимала к нему волшебную руку Лады, веря в её всемогущее, весеннее, животворящее тепло.

— И что твои раздумья? Что же ты решила? — спросила она с холодком волнения.

— Жить будем и дитятко растить, что ж ещё! — Лада закатила глаза с таким видом, будто бы говоря: «Вот ты глупая, ну неужели могло быть по-другому?!»

Отлегло от сердца, согрелось оно, встрепенулось жаркой благодарностью и безгранично, беззаветно, беспамятно любило кудесницу с подснежниковыми глазами, от чьей ладошки было так тепло под кафтаном.

— М-м-м... — Олянка крепко-крепко вжалась губами в её щёчку, чмокнула. — Пташка моя маленькая, росинка моя, звёздочка моя...