Преданный пес

Хаунд, кивнув, все понял. Покосился на платформу, где перед выездом закрепили намертво несколько человек, включая вчерашнего бурагоза, чудом выжившего ночью и скоро наверняка сдохнущего. И лучше бы ему умереть, мучаясь, в Кинеле, чем так.

– Жратвовозка, потому как откупаются, верно?

Он смотрел в лицо Ерша. Тот моргнул, соглашаясь.

– Суки… – Анна выдохнула, побледнела. – Это же люди все-таки, даже если провинились… М-да…

– А то у вас на Металле никак не развлекаются, – оскалился Хаунд, – все положительные и конструктивные, а если вдруг кто накосячит, так собираются и журят, надо подумать.

Женщина дернула краешком рта, хотела ответить, но не стала. И верно, натюрлих. Когда крыложоров в Самаре водилось больше, любимым наказанием на Металле была такая же точно хрень, только называлась кормушкой.

Заводили провинившегося на самую верхотуру пятиэтажной сталинки напротив мертвого Дворца культуры металлургов, что на районной площади. Там, сваренная еще во времена оные, красовалась круглая стальная хреновина, когда-то облепленная металлом на манер то ли глобуса, то ли просто Земли, побежденной гением советской космонавтики. Железные листы давно пропали, а ржавые ребра могли простоять до второго апокалипсиса.

Ну вот, заводили, пусть и не каждую провинившуюся личность, на эту верхотуру, оставляли заточенный кусок арматуры и закрывали толстый люк. А, да… напоследок выпускали ракету-сигналку. Тут-то и начиналась потеха, когда со всей округи слетались крыложоры, от мала до велика, и начинали добираться до сладкого мясца, мечущегося под когтями и клювами.

Так что жратвовозка Кинеля всего лишь казалась версией необходимого зла. Какая разница в смерти для судей, если разбираться? Провинился так, что не будет тебе исправительных работ, каторги до конца жизни или чего еще, теперь хоть чем-то послужи обществу. Чего на тебя переводить веревку, пулю или даже человеко-часы кинельского специалиста по добыванию информации экстремальными способами, палача, то есть?

Вот ты, вот состав, помогающий анклаву выстраивать будущее, вот проблема разрастающегося болота с его голодными жителями. Так извольте помочь будущему человечества в качестве первого, второго, компота и даже дежистива. Страшно? А когда ты, человече, скот из общественного стада угонял, не думал о последствиях? То-то же.

Жесткости и жестокости вокруг хватало. Мир чуть поменялся, стал чище и шире? Стал. Только мир этот, такой желанный и так зовущий вернуть его назад, просто не дастся. Никаких балабольств, поблажек и уж тем более демократии, йа. Хаунд, не человек, понимал это куда яснее большинства известных ему людей.

В Беду выживали только сильные, гнули слабых. Забирать мир назад нужно еще суровее, никак без этого. Людям дай волю, они себе кусок свой огородят, а там и все равно до остального. А мир назад можно отвоевать только вместе, когда все думают одинаково, когда боль привычна, лишения как приправа к самой жизни, а люди… а что люди? Дрова для костра, выжигающего заразу. Йа, так и есть.

Потому и жратвовозка. Гнилое из здорового тела Кинеля, помогающее расти и становиться сильнее.

Пусть и страшно. Пусть и попахивает чем-то темным и кажущимся забытым.

– Скоро. – Ерш шелохнулся, сел ровнее, закрутил головой. – Прямо вот-вот. Черт…

– Чего?

– Это даже не болото или топь. Это, слышишь, куда хуже. Чем драться, если что?

Хаунд втянул носом утреннюю сырость. Он тоже яснее понял ожидаемое.

– Руками. Зубами. – Хаунд оскалился, чувствуя закипающее ожидание боя.

Воздух приближающегося куска земли, ставшего насквозь полужидким и жутким, пах мерзко. Сотнями и тысячами умерших организмов, разумных, полуразумных и тупо животных. Туман растаскивало, раскидывало и превращало плотное сизое полотно в тающие прорехи и исчезающие белые нити. Торчавший отовсюду камыш тянулся почти с березки высотой, белел толстыми наростами, больше похожий на лес из костей.

И вместе с раскрывающейся пропавшей землей убежала тишина.

Трясина, тянувшаяся вокруг на километры, жила неумолкающей жизнью, накатывающей все сильнее. Хлюпающей, чавкающей, липнущей, стонущей, переливающейся стекающими каплями и ручейками, дышащей своей глубиной, перекатывающейся вслед умирающим внизу грунтовым водам.

Черно-бурая жижа, выпирающая наружу через плотную плетенку желто-серой низкой травы, сквозь тонко-частые волосы-нервы разрастающегося рыже-зеленого мха и льдисто-белые корни камыша, пахла не только сыростью. Она смердела разложением всех сгинувших тут за двадцать лет, от крохотных полевок до завязнувших громадин-лосей, сотнями не вернувшихся домой людей, настоящих и изменившихся, утянутых под плотный ковер ряски мертвыми, едва живыми и кричащими от ужаса, будучи пожираемыми на ходу.

Цистерны пролившейся крови, ушедшей в липкую глубину и осевшей в редких чистых протоках, не растворились бесследно. Запах ее, проливаемой с самой Войны, висел повсюду, сплетаясь в гниль, прель и разложение.