Предатели

Котлер пожалел, что слишком разгорячился. Он хотел говорить сдержанно, но при упоминании об отце его захлестнул поток воспоминаний. Где Танкилевич был, когда Котлер получил письмо с извещением о смерти отца? Какие унижения терпел, пока Котлер сотнями шил мешки для муки в Пермлаге? Письмо пришло в феврале, четыре месяца спустя после того, как мать его отправила. «Любимый сыночек! Очень больно писать тебе о нашем горе». Лагерное начальство так и не смогло объяснить, почему письмо так жестоко и незаконно долго не передавали. После этого конфликт обострился настолько, что Котлер решил: конец близко. Он объявил забастовку. Отказался шить мешки. Написал протест в почтовое ведомство, прокурору, министру внутренних дел. И несмотря на то, что минуло уже четыре месяца, решил сидеть шиву. Сидел в бараке и, за неимением молитвенника, пытался припомнить отрывки из еврейской погребальной службы. Услышь, Израиль, Господь — Бог наш, Господь один. Свят, свят, свят. Устанавливающий мир в Своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, амен!

Он приставлял к голове, как рог, один тфилин[16] — второй пропал в предыдущей схватке, из-за него она и началась. Когда он перестал подчиняться приказам охраны, урезонивать его пришел сам начальник тюрьмы. Приход начальника на него тоже не подействовал. Его не обмануть. Кто, как не начальник, держал у себя письмо? Котлер заявил, что в память об отце будет сидеть семь дней от и до и соблюдать все, что положено, не станет ни работать, ни бриться. И борьба пошла всерьез. Ему наполовину урезали пайку. Но соседи по нарам — крымский татарин, свидетель Иеговы и эстонский националист — поделились с ним. Еще до окончания недельного траура его бросили в карцер. Но он и там продолжал молиться, и тогда у него конфисковали тфилин. Двое охранников повалили его на каменный пол, а третий сорвал тфилин. Котлеру ничего не оставалось, как объявить голодовку до тех пор, пока ему не вернут его собственность. На девяносто восьмой день, когда у него уже начались перебои в сердце, начальник тюрьмы положил на металлический столик у его койки бархатный мешочек с тфилин. Все эти три месяца его кормили, вставляя зонд в глотку.

Но это дело прошлое, и он не любил к нему возвращаться. Нечего его ворошить. Котлер посмотрел на Танкилевича — тот так и застыл перед ним.

— Ладно, — сказал Котлер. — Все это в прошлом, и точка.

— Для кого? — спросил Танкилевич.

— Для всех.

— Тебе легко говорить. Ты — важная персона. У тебя молодая любовница.

— Ты прав, у меня любовница. Замечательная молодая женщина. Красивая, пылкая, умная. Все, о чем можно мечтать. Только завидовать тут нечему. С одной стороны, я с ней очень счастлив, с другой — жалею, что все так вышло. Я причинил боль детям и жене, осложнил им жизнь. Испортил свою репутацию, но у Шекспира есть хорошая строчка на этот счет. И раз тебе неймется поговорить о прошлом, то скажу: тем, что у меня такая любовница, я обязан тебе. Не разлучись я с женой на тринадцать лет, ничего такого бы не случилось. Я бы уехал вслед за ней в Израиль. Может, через год или два, но не через тринадцать. И тогда это была бы моя прежняя Мирьям. А не помешавшаяся на религии и поселенцах женщина. Мы оба были не по этой части. Мы зажили бы, как все нормальные люди. Вместо этого — тринадцать лет разлуки, тринадцать лет борьбы. Она боролась в одиночку. Власти Израиля дали ей от ворот поворот. Я для них был не вполне сионистом, потому что был участником более широкого движения за права человека. Помощь мне могла повлечь за собой нежелательные осложнения. Кто поддержал ее, кто ей помог? Верующие. Поселенцы. Конечно, она к ним потянулась. Они дали ей силы бороться. И я им за это благодарен. Но женщина, которая меня дождалась, оказалась совсем не той, на которой я женился. А что касается Лиоры, моей любовницы, то что такую девушку может привлечь в низеньком толстячке вроде меня? Только то, что я угодил в горнило ГУЛАГа и оттуда выбрался.

— Именно. Так и есть. Что ни говори, а ГУЛАГ пошел тебе на пользу. Тринадцать черных лет, зато потом сколько светлых? Не будь этих тринадцати лет, кем бы ты был? Говоришь, была бы у тебя нормальная жизнь. А у меня она нормальная? Хорошо, в Израиле нормальная жизнь не такая, как здесь, но и там людям нелегко. Хотел бы ты прожить сорок лет так, как прожил я? А сейчас у тебя есть деньги и положение в обществе. Те тринадцать лет стали твоим лотерейным билетом.

— Ясно. А ты, значит, мне его подарил.

— Расценивай это как хочешь.

— Хорошо. Я обязан тебе своей любовницей и, видимо, всем остальным тоже. Но дорого ли тебе обошелся этот билет? Мне его вручил ты, но мог ведь вручить и кто-то другой. На этом судебном процессе кто угодно мог подписаться под обвинительным актом. Ведь меня, по твоим словам, и так уже ждали неприятности