Предатели

— Если люди, которых вы предоставляете, опасаются последствий, то передумать стоит не мне, а им. У нас демократия, господин Амнон. Мы живем в Израиле, не в Иране. При демократии каждый может говорить, что думает. Когда я выступаю против этого плана, моя задача — не вызвать нежелательную реакцию, а удержать свою страну от нежелательной ошибки.

— Все это прекрасно, господин Котлер. Только вы развили слишком бурную деятельность. Высказываетесь в кнессете, на страницах «Нью-Йорк таймc». Вас просто просят вести себя потише. Не поднимать шума — не уходить из кабинета. Никто не просит вас поддержать операцию. Просто на время отойти в тень.

— Господин Амнон, скажу напрямик. Я провел тринадцать лет в советских тюрьмах и лагерях, чтобы получить право приехать в Израиль. Если вы или люди, которых вы предоставляете, думаете, что меня можно запугать этой кагэбэшной чернухой, то вы ошибаетесь.

— Господин Котлер, другого я от вас и не ждал. Признаться, я был бы даже разочарован, ответь вы иначе. Но если ваше противодействие все равно ничего не изменит, зачем, позвольте спросить, вам попусту собой жертвовать?

— Теперь речь зашла о жертвах?

— Поверьте, мне это отнюдь не доставляет удовольствия.

— КГБ, господин Амнон, работал ровно по такому же сценарию.

— На самом деле я пытаюсь вас защитить.

— Слово в слово.

Амнон уронил левую, упиравшуюся в бедро руку, на конверт у себя на коленях.

— Так не хочется этого делать, — сказал он.

— Давайте без рисовки, — сказал Котлер.

Амнон удрученно улыбнулся и постучал указательным пальцем по конверту. И стал потихоньку сдвигать его на колени Котлера. Делал он это словно бы с глубочайшим сожалением, словно бы под дулом пистолета. Котлер к конверту не прикоснулся.

— Не стесняйтесь, открывайте, — сказал Амнон.

— Не имею ни малейшего желания, — ответил Котлер.

— И кто из нас теперь рисуется?

Котлер взял конверт — внутри было что-то гладкое и гибкое — и вернул его Амнону.

— Это фотографии, господин Котлер.

— Я понял.

— Призываю вас на них взглянуть, прежде чем отвергнуть мое предложение.

— Господин Амнон, надеюсь, у вас не сложилось впечатления, будто я готов к переговорам. Что бы ни было на этих фотографиях, это не заставит меня передумать. Смею вас заверить, свои уязвимые места я прекрасно знаю. Однако если, упаси Господь, на этих снимках есть что-то неблаговидное, что касается моих детей или жены, надеюсь, ваши люди, если не из моральных, то хотя бы из политических соображений не станут их публиковать. В любом случае у меня нет никакого желания копаться в вашем мусоре.

Разговор был окончен. Амнон ушел и унес свой мусор, а на следующее утро он оказался вывален на первые полосы всех израильских газет.

Четыре

В плиты набережной — явно в рамках какой-нибудь недавней программы по благоустройству — были вделаны круглые галогеновые лампочки. Освещенная дорожка тянулась от площади Ленина почти на километр, до отеля «Ореанда». Поужинав в ресторане с видом на площадь и гавань, Котлер и Лиора пошли вдоль этой дорожки — расслабленно, впервые с того момента, как грянул скандал, не ощущая себя преступниками, которых гонят и преследуют. Дневная жара спала, вечерний воздух был мягок и умиротворяющ и, словно сочувствуя, изливал на них благодать. Дневная толпа поредела, и пешеходы на набережной продолжали двигаться как бы по инерции — неспешно и с виду бесцельно. В одном месте шеренга магазинов и ночных клубов делила набережную надвое. Нижнее ответвление уходило к побережью; верхнее тянулось между двумя рядами магазинных витрин. Котлер и Лиора бездумно свернули на верхнюю часть и оказались среди собственных отражений в темных витринах по обе стороны. Очутиться на открытом месте, среди своих бесконечно двоящихся образов, было все равно что ненароком выступить с откровенным саморазоблачением. В этом зеркальном коридоре они не просто были на виду — их нельзя было не заметить.

Какое-то время шли молча. Со стороны могло показаться, что эти бредущие под руку люди наслаждаются обществом друг друга, а вовсе не угодили в ужасный переплет, отчего человек послабее устройством, чем Котлер, — и, надеялся он, чем Лиора, — непременно выкинул бы что-нибудь опрометчивое, безрассудное, непоправимое. Котлер умел взять себя в руки, в этом он был мастером мирового уровня. Он умел совладать с собой при обстоятельствах куда более отчаянных, чем нынешние. И чтобы это себе доказать, он отыскал в памяти милый эпизод из детства, случившийся на этом самом месте пятьдесят три лета назад.

— Я рассказывал тебе, что мой отец был спортсменом-любителем? — спросил он у Лиоры.

Она покачала головой.

— Во Львове, в детстве, в досоветские еще времена, он играл в футбол и занимался легкой атлетикой в спортивном клубе «Маккаби». Считался там лучшим спринтером.

— Об этом ты мне тоже не рассказывал. Твой отец был сионистом?