Предатели Мира (Миром отверженные)

Но ответом была тишина.

Выходные и короткие каникулы, когда прочих учеников забирали по домам, он проводил за книгами и занятиями. Учителей это не удивляло. Они знали. В их глазах он уже был блестящим курсантом Высшей со всеми вытекающими. И никем другим он быть вроде бы не мог. Не с его специфическими обстоятельствами. Впрочем, если бы в те дни кто-то спросил его, кем он действительно хочет быть, он бы не смог дать ответа. Он никогда об этом не задумывался. Единственная правда была — «я хочу, чтобы он меня уважал». Чтобы он признал его право голоса, так глупо и отчаянно заявленное накануне того самого утра (он набрался наглости закурить — но набрался и такта не втянуть в историю домашних хупара). Путь к такому уважению был один — вот он и шёл по нему. Пытался завоевать право быть собой. Профессия как таковая его интересовала — но не трогала. Будь отец математиком или философом, он стал бы лучшим в этих сферах. Так что нельзя сказать, чтоб учеником он был примерным. Лучшим — да. Но отнюдь не паинькой. А уж зажатая в зубах «контрабандная» сигарета — немой символ его «права на собственное мнение» — была достойна стать флагом и гербом неуживчивого ученика «Райникатты».

Он приехал восемь месяцев спустя. Вызванный бледным и встревоженным (он даже не смог этого скрыть) директором с урока психологии, мальчишка рванул с места, едва не порвав ботинки, и только в холле затормозил. Стал возле зеркала, причесался и поправил одежду, а потом спокойно вышёл на Малую площадь. Они встретились на садовой дорожке, и он исподлобья ловил выражение на единственно близком (и таком каменно-жутком) лице. В руке отца была копия его табеля и, наверное, психопрофиль… «Подтяни математику», — наконец сухо сказал он, словно негодуя, что ему нужно открывать рот по столь очевидному поводу, да и как мальчик вообще посмел выйти на эту встречу, если его дела столь плачевны — а потом он развернулся и медленно ушёл к основной аллее. Там его ждал серый мобиль без единого знака…

Он стоял посреди мокрого парка и ничего не видел. Ему страшно хотелось заплакать, но этого ни за что, никогда, ни ради чего! нельзя было допустить. И тогда он развернулся и медленно пошёл по дорожке, восстанавливая дыхание. Когда он вернулся под своды учебного корпуса, он был холоден и спокоен — точно так же, как холоден и спокоен бывал тот человек, которого только что увёз служебный мобиль.

Его дом был здесь, в «Райникатте». Ему было некуда и незачем возвращаться. И не к кому.

Четыре года и три месяца спустя он стал на шаг выше ростом и на ладонь шире в плечах, и уже давно никто не мог похвалиться, будто видел на его лице что-то, кроме каменного спокойствия или холодной улыбки. Он сдал экзамены (уж как сдал — это никого не касалось) и покинул пасмурную Школу «Райникaттa». Не моргая прошёл собеседование — и неделю спустя его торжественно допустили к присяге. Пути назад не было. С этого момента больше имело значения почему и ради чего он пришёл сюда — его жизнь, его будущее и даже его прошлое принадлежали Системе, но это казалось естественным ходом вещей, и таких, как он, смотрели с завистью. Будущая элита, будущие высшие офицеры КСН, по сути — единственная настоящая власть Мира. Всё это было его перспективой. На четыре долгих года его домом стал комплекс легендарной «Лайхарры», так же отличной от детской спецшколы, как спецназ Сантори отличается от мальчишек-хулиганов.

Теперь их учили не делить и вычитать. Их учили быть лидерами, палачами и искателями сути. Их плавили и дрессировали, выжигая всё лишнее и безжалостно отбраковывая тех, кто не подходил под строгие, непреложные и часто неожиданные требования Комитета. Звание выпускника «Лайхарры» давали, кажется, только тем, из кого теоретически можно было выростить будущего «гена». Что для этого не смог бы измыслить Сам Тень, было придумано педагогами Высшей Школы. Но он не останавливался. Остановиться он уже не мог. Он уже не представлял себя где-то вне Системы, вне опасного скольжения по тайнам, амбициям, интригам, вне касания разумов слишком опасных, чтобы хоть на миг ослабить внимание. Из них ковали элиту Комитета. Здесь тренер по дознанию мог оказаться большим гуманистом и философом, чем одержимый Верой историк. Впрочем, его педагогов интересовали даже не так знания, как умение абсолютно, безоговорочно, безэмоционально и мёртво владеть собой. Но это был как раз навык, без которого он бы развалился ещё на первом десятилетии своей жизни. Ещё до прихода в «Райникатту».

Что же до него — они больше почти не виделись. С момента, когда он стал курсантом Высшей Школы Комитета, их отношения определялись правилами иными, чем какие бы то ни было личные чувства или даже их отсутствие — он не мог видеться с такими людьми, когда ему вздумается. По правде говоря, вообще не мог — потому что за эти годы он стал абсолютно недоступен. Но это больше не имело значения — может, потому, что он повзрослел и перестал цепляться за страшную и смутную фигуру в собственных воспоминаниях, как за что-то хорошее.