Предательство Борна

Впрочем, в этом не было ничего сложного; Фади был прирожденным актером. Его мать, с безошибочным материнским чутьем разглядев этот талант, в возрасте семи лет отдала сына в Королевскую театральную академию. К девяти годам он уже был настоящим артистом, что сослужило ему добрую службу, когда он проникся радикальными взглядами. Набирать сторонников, завоевывать сердца и умы бедных, опустившихся, выброшенных на обочину, отчаявшихся, в основе своей, – это вопрос личной харизмы. И Фади быстро постиг необходимое требование, позволяющее быть успешным предводителем: не важно, какие у тебя жизненные взгляды; достаточно лишь сосредоточиться на том, как их продавать. Из этого вовсе не следовало, что Фади был циником, – циник не смог бы стать настоящим радикалом. Это просто означало, что он усвоил главный урок рыночного манипулирования.

Все эти мысли отразились призрачной усмешкой на полных губах Фади. Он поспешил за пляшущими лучами милицейских фонариков.

– Протяженность катакомб составляет свыше двух тысяч километров, – заговорил лейтенант Ковальчук, стремясь угодить высокому начальству. – Подземная сеть тянется до самого села Нерубайское, до которого отсюда полчаса езды на машине.

– Наверное, пройти можно не везде. – Фади окинул взглядом треснувшие и прогнившие сваи, стены, местами опасно вспученные, боковые ответвления, засыпанные обвалившимися камнями.

– Совершенно верно, товарищ генерал, – подтвердил лейтенант Ковальчук. – Музей, расположенный в Нерубайском, устраивает краткие экскурсии по катакомбам, но среди тех, кто отваживается отправиться сюда самостоятельно, доля погибших и заблудившихся очень высока.

Фади чувствовал, как в маленьком отряде из трех милиционеров, отобранных Ковальчуком, нарастает беспокойство. Он понимал, что лейтенант говорит без умолку в основном для того, чтобы успокоить самого себя.

На его месте любой другой заразился бы тревогой своих спутников, но Фади было неведомо чувство страха. Он подходил к новой, опасной ситуации с железной уверенностью альпиниста. Мысль о возможной неудаче даже не приходила ему в голову. И дело было не в том, что Фади не ценил жизнь; просто он не боялся смерти. Для того чтобы ощущать себя живым, ему было необходимо подвергать себя предельным испытаниям.

– Если этот человек, как вы говорите, ранен, уйти далеко он не сможет, – продолжал лейтенант Ковальчук, хотя было не совсем ясно, для кого он это говорит – для Фади или для своих взведенных до предела людей. – У меня есть кое-какой опыт общения с катакомбами. Так близко к морю здесь особенно часто обрушаются своды и проваливается пол. И еще надо остерегаться грязевых ям. Грунтовые воды местами размывают почву, образуя топкие колодцы. Такие колодцы крайне опасны, поскольку ведут себя как зыбучие пески. Человека может засосать в трясину меньше чем за минуту.

Вдруг лейтенант резко умолк. Маленький отряд застыл на месте. Милиционер, шедший первым, обернулся, показывая знаками, что спереди донесся какой-то звук. Все стояли, вслушиваясь в тишину, обливаясь потом.

И тут этот звук раздался снова: приглушенный скрип, словно произведенный трением кожи по камню. Каблук?

Выражение лица лейтенанта изменилось. Теперь он напоминал охотничью собаку, учуявшую добычу. Ковальчук кивнул, и маленький отряд бесшумно двинулся вперед.

Анна Хельд привела машину следователя Овертона в самую убогую часть Вашингтона. Они проезжали перекрестки с давно перегоревшими светофорами и разукрашенными непристойными надписями дорожными указателями. Уже совсем стемнело; на землю опустились пепельные зимние сумерки, накрыв и эти трущобы, и чистые улицы с ровными рядами аккуратных домов, и музеи, и монументы. Казалось, это был совершенно другой город на совершенно другой планете, однако именно его Карим аль-Джамиль знал как свои пять пальцев, именно в нем он чувствовал себя уютно.

Наконец они оказались на Восьмой улице, и Карим аль-Джамиль указал на протянувшееся на целый квартал здание из серых шлакоблоков, на котором еще сохранилась выцветшая вывеска «Эм-энд-Эн кузовные работы». Руководствуясь его указаниями, Анна свернула на потрескавшийся бетонный пандус и остановилась перед стальными воротами.

Карим аль-Джамиль выпрыгнул из машины. Поднявшись к воротам, он бросил долгий, внимательный взгляд вокруг. Фонарей здесь почти не осталось, и повсюду лежали густые тени. Свет попадал лишь изредка от фар машин, проезжающих по Л-стрит севернее и Вест-Вирджиния-авеню южнее. На самой Восьмой улице стояли у обочины две-три машины, и все далеко от пандуса. Тротуары были пустынны; окна домов чернели пустотой.

Достав из трещины в бетоне ключ, Карим аль-Джамиль отпер массивный навесной замок, затем поднял ворота и подал знак Анне.

Та включила передачу и тронулась. Поравнявшись с ним, она остановилась и опустила стекло.

– У тебя есть последняя возможность, – предупредил Карим аль-Джамиль. – Ты еще можешь уйти.

Анна ничего не ответила, даже не шелохнулась, продолжая сжимать рулевое колесо.