Предательство Тристана

Прошло, наверно, не больше часа, когда я снова проснулась, на сей раз от громких голосов. Один из них принадлежал моему отцу. Я встала с кровати и прислушалась. Разговаривали в кабинете отца. Он, казалось, спорил с кем – то. Я побежала к кабинету, но остановилась возле приоткрытой двери. Да, там был отец, одетый в пижаму, и он что-то очень возбужденно говорил Тухачевскому. Моей первой мыслью было, что маршал Тухачевский нагрубил отцу, и я страшно разозлилась. Я стояла там и подслушивала. Но скоро поняла, что отец бранил вовсе не Тухачевского. Он был очень сердит, даже разъярен – я таким никогда еще его не видела, – но сердился не на своего друга Михаила Николаевича. Его разгневал Сталин. А Тухачевский, похоже, совсем не сердился. Он говорил печально, чуть ли не жалобно.

Я немного высунулась из-за угла, чтобы получше их рассмотреть, и с изумлением заметила, что волосы Тухачевского поседели. Я видела его всего за две недели до этого дня, и тогда у него не было и намека на седину. Очевидно, с ним случилось что-то ужасное. Я снова спряталась, чтобы они меня не заметили. Я знала, что если они заметят меня, то сразу умолкнут. А у меня возникло ощущение, что тема их разговора настолько серьезна, настолько опасна, что отец никогда не станет обсуждать это при мне. Ты же знаешь, он всегда старался оградить меня от всех опасностей и трудностей на свете.

– Не потому, что он не уважает тебя, дуся

, а потому, что любит тебя.

– Да. Я наконец-то это поняла, хотя много лет меня ужасно бесило, что он обращается со мной, как с маленьким ребенком. Так вот, я слушала, как Тухачевский рассказывал моему отцу, что Сталин и его НКВД раскрыли огромный заговор в армии. Сказал, что НКВД следит за ним по прямому приказу Сталина. Прошел слух, что Сталин имеет веские доказательства участия множества высших военных командиров в тайном заговоре – заговоре с участием немецкого верховного командования, цель которого – государственный переворот против Сталина. И Тухачевский – один из заговорщиков!

– Это же безумие.

– Кто знает? Я правды не знаю. Я знаю, что, когда они с отцом говорили наедине, они оба соглашались, что Сталин опасный человек. – Она понизила голос до шепота. – Мой отец ненавидит Сталина. Это я знаю точно. Он не позволяет даже произносить имя Сталина в нашем доме. О, на людях он участвует во всех тостах в честь Генерального секретаря. Он хвалит Сталина до небес, когда его слушают другие. Он не глуп. Но он ненавидит этого человека. И Тухачевский ненавидел тоже.

– А что же были за «веские доказательства», которыми располагал Сталин? Их хоть когда-нибудь обнародовали?

– Никогда. Но слухи ходили. Было досье, которое, очевидно, передала НКВД в Праге чешская разведка. А в досье были письма, написанные этими советскими командирами и адресованные их немецким коллегам, письма с предложениями оказать поддержку в свержении Сталина. Проверили подписи, печати, все. Одно из писем было собственноручно подписано маршалом Тухачевским.

– Он написал такое письмо?

– Конечно, он отрицал это. Но ему сказали, что это неважно. Он был уверен в том, что его арестуют вместе со всеми остальными.

– И в ту ночь он пришел предупредить твоего отца?

– Это, возможно, было одной из причин его прихода. Отец посоветовал ему написать письмо лично Сталину, чтобы разрешить это недоразумение. Тухачевский сказал, что он уже написал, но не получил ответа. Сказал он, что его дни сочтены, и боялся не столько за свою жизнь, сколько за своих родных. Он впал в совершенное отчаяние.

Наутро я спросила отца, кто это приходил к нам так поздно ночью. Он, конечно, ничего не сказал. Только объявил, что это не моего ума дело. Но я заметила, что фотография, где он вместе с Тухачевским, исчезла. Позже я нашла ее в глубине ящика стола, завернутую в газету. А через несколько дней Тухачевского и еще семерых высших военных чинов арестовали. Суд был закрытый – он продолжался всего три часа! – и их всех признали виновными в шпионаже и измене родине.

Ее руки с такой силой сжимали ладонь Меткалфа, что он почувствовал боль. Однако он лишь кивнул.

– Они все сознались в преступлениях, – продолжала она. – Но признания были липовые. Мы позже узнали, что их пытали, а потом сказали, что единственный шанс спасти свои жизни – и, что куда важнее, жизни их родственников, – состоял в том, чтобы подписать признания, признания в заговоре и сотрудничестве с немцами. Их казнили на Лубянке. Не в подвале, между прочим, а во внутреннем дворе, средь бела дня. Во время казни запустили якобы для проверки двигатели грузовиков НКВД, чтобы заглушить звуки выстрелов. – Она умолкла. Наступила долгая пауза, которую Меткалф не решился прервать. Тишину нарушало лишь спокойное дыхание и пофыркивание лошадей. – Умирая, – продолжила она срывающимся голосом, – они кричали: «Да здравствует Сталин!»

Меткалф потряс головой, обнял женщину свободной рукой за плечи и крепко прижал к себе.