Предчувствие

Да, будущее окажется для него тем взломом основ, которым для других иногда способны становиться вера, война, самоубийство, безумие, предательство, наркотики, преступление, любовь. Или все это лишь ипостаси незавершаемого, непрекращающегося будущего?

Пока не будет разорвана связка между письмом и прошлым, мы лишь продолжим нагромождать свалку на свалку. Письмо как след, как опоздание, как исток, как история, как синоним прошлого – с этим столь долго лелеемым[37]

восприятием литературы теперь предстоит порвать. Все наоборот: письмо – лишь эффект будущего, еще невидимого (неслышимого) письма. Как раз потому, что прошлое бесконечно важно для человека, нужно отказаться от его притягательности, от всего, что притягивает, от всего сулящего надежность. Прошлое – исток всех привязанностей. Да, он начнет задавать вопросы тому, с кем едва ли найдется общий язык, обращаться к тем, кто никогда не ответит. Еще и потому, что вымолчанный отклик всегда будет превосходить своим масштабом все известное. И удача, и невезение черпают свои истоки в будущем. Насколько же поразительна эта способность представать громадой куда более неприступной, чем история. Тем, без чего история в принципе не способна состояться. Тем, благодаря чему возможен ее горизонт. Новая (а)историчность. Или вспышка безвременья внутри этих мыслей? События, которые станут прошедшими, но только тогда, когда мы назовем их прошлым. Когда-нибудь они скопятся в бывшее, будут прошлым, которое начнет вспоминаться. Да, история населена будущим. И поэтому она всегда будет интерпретироваться тысячами разных способов, она намного больше, бесконечно больше, чем действительно свершившееся. Впрочем, не нужно представлять грядущее лишь как причину. Но если мы не продумаем будущее, разве можно надеяться понять, что такое время и вневременность?

Постойте, что за школьный манифест?! Отказаться от цели – неужели подобное ребячество еще можно представить чем-то новым? Несусветная наглость и невежество! Эта завороженность будущим – лишь еще один подвид подростковой болтовни. Так ли уж далека она от клятв о дивном новом мире, от белиберды о загробной жизни, спасении, пришествии, воскресении? Разве продолжением этих рассуждений не станет еще одна грошовая утопия?

Чтобы соскользнуть туда, все это должно превратиться в проект. А здесь пока лишь предчувствие неясности. Разом несомненное и негарантированное, бесспорное и ненадежное. Да, будущее заставит нас обгонять себя, но это опережение нужно отличать от поспешности, от расчета, от выстраивания планов. Это опережение, дар которого – сама способность наставать. Для этого и придется раз за разом забегать вперед. Или, возможно, помыслить грядущее будет означать разрушить мысль, услышать, как она рассыплется. Но только грядущее и позволит ей собраться назад – в виде предощущения. Отчего-то грядущее благосклонно к предощущению. Не станем называть его предвидением[38]. Не станем называть его и надеждой. Это тоже будет одомашниванием неизвестного. Нет никаких оснований надеяться на будущее, нельзя быть готовым к приносимой им жестокости. Как раз отсутствие причин для зароков заставит его повернуть к безысходному шквалу, к завораживающему сиянию абсолютной случайности – ничего не сулящей, продолжающей скрываться, не совпадающей ни с заветными чаяниями, ни с самыми болезненными тревогами. Изумляющая, неспособная повториться произвольность. Нет, никакой ностальгии, никакого ужаса – ни энтузиазма, ни беспокойства перед неизвестностью. Только стояние в проеме, на самом сквозняке. Или, по крайней мере, скажем, что перед нами надежда, готовая атаковать, штурмовать, пытать всякого, кто доверится ей. Надежда, несущаяся навстречу и проглатывающая тебя. В один миг, который вот-вот наступит. Деспотичная надежда, кипящая от избытка сил.