Предместья мысли

Все же, по многим свидетельствам, она оставалась человеком глубоко несчастным. Помимо личного несчастья, это время несчастья всеобщего, трагедии мировой и еврейской. По-видимому, она испытывала, как многие, кто избежал Голокауста (только не Симона Вейль с ее еврейским антисемитизмом; впрочем, антисемитизм и святость часто, и очень хорошо, уживаются друг с другом), чувство вины перед теми, кто его не избежал; перед тем же Фонданом. Вина выживших перед погибшими безмерна и неизбывна; мы все ее чувствуем, если в нас есть остатки совести. В замечательной, блестяще написанной статье о Камю 1949 года (одной из лучших статей о Камю, какие существуют в природе, по моему скромному мнению) – статье, получившей восторженный отзыв самого объекта исследования (она называется «Мир приговоренного к смерти» – страшноватенькое заглавие, если подумать, что в момент написания она, возможно, уже приговорила к смерти себя саму; Эммануэль Мунье, лидер французского персонализма, ученик Маритена, опубликовал ее в 1950-м, уже посмертно, в своем журнале Ésprit; вслед за ней идет большой текст о Камю самого Мунье, не вызвавший у объекта исследования таких же восторгов, не вызвавший вообще никаких); – в этой статье читаем: «Камю, как Мальро, как Сартр, принадлежит к поколению, которое история обрекла на жизнь в атмосфере насильственной смерти. Ни в какую другую эпоху, быть может, мысль о смерти не была таким исключительным образом связана с мыслью о пароксизме произвольной жестокости… Дым крематориев заставил замолчать волшебную песнь, которая, от Шатобриана до Барреса, от Вагнера до Томаса Манна, не могла исчерпать свои модуляции. Отныне, в соседстве смерти, пытки заменяют экстаз, а садизм – сладострастие. С другой стороны, понемногу истощается безмерная уверенность в выздоровлении, которую христиане ассоциировали со смертью, бесконечная надежда на обретение родины, перед которой смерть стояла как „крылатый часовой”. Нам остается только голая смерть, в буре холодного насилия… Ни культ мертвых, ни религия славы, ни вера в жизнь вечную не идут за ней в этот ад. Таков образ смерти, запечатлевшийся, как водяной знак, на каждой странице Камю».

Это очень сильно, конечно. Все-таки – и в этом ее огромное отличие от самого Камю – она ищет, или, лучше, пытается искать какую-то небесную родину, какое-то подобие спасения в каком-то подобии веры. Сохранилось одно ее стихотворение – они ведь все писали стихи: и Раиса Маритен, и Лидия Бердяева, и вот, значит, Рахиль Беспалова тоже. В ее случае это только одно, зато очень выразительное стихотворение. Я попробовал перевести его.

Призыв

Боже, Ты, кто уже не перестает умирать,но кто воскреснет,Боже, больше не Отец,

и больше не Сын,и больше не Дух,Боже,бесконечно покинутый,бесконечно отмененный,отбросившийи свойства, и сущность,не желающий больше ни Всесилия,ни Всеведения,Боже,

более не входящий в наши образы,не говорящий на нашем языке,Бог без маски и без лица,Ты, кто уже не живет в нашем прошлом,и не начинает нашего будущего,и не пронизывает наше настоящее,Ты, которого мы отделилиот нашего Блага, нашей Красоты, нашей Истины,О Боже, похожий теперь

лишь на абсолютность смерти,к Твоим ногам я бросаюсь,Бог отсутствующий,единственный, к кому можно обратиться с мольбою,единственно искомый,единственно обожаемый.Боже мой,Ты возвратился к нам в подозрительном свете,в ложном сумраке,в сомнительной ясности,

незаметно прокрался в мою тревогу,я еще не уверена, что это Ты,и не уверена, что это не Ты,Ты предлагаешь мне только свое молчаниеи свое вероломное присутствие,я не решаюсь назвать тебя,Бог, почти незнакомый и все-таки узнанный,Мой Бог.23 июля 1943, South Hadley