Предпоследнее дознание

Павел брёл под дождём, наступая в лужи. Холодные капли били в лицо, стекали с мокрых волос за шиворот. Деревья с поредевшими кронами роняли на асфальт последние листья, добавляя всё новые фрагменты к жёлто-красной мозаике под ногами.

Наверное, точно так же листья падали и в ноябре 1941-го, когда враг мчался по Родине, сея смерть, боль и разруху, с каждым днём подбираясь к столице. И, должно быть, так же они падали в ноябре 1944-го, когда враг был отброшен за границу и всё сильнее ощущалось дыхание победы...

Дело жизни Феклиной останется незавершённым. Не вписывается в спущенные сверху ориентиры. И всё же Павлу думалось, что читатели Бюллетеня станут чуть обделённее, когда получат выпуск, в котором могла быть, но не оказалась правда об их предках и великой войне.

А ещё откуда-то родилось предчувствие, что не получится у Инны его портрет. По возвращении домой Карев увидит очищенный от краски холст и печальное лицо жены. Не вышло. Хотя она старалась. Как и он с этим делом.

Да, не вышло. Хотя могло бы.

*  *  *

Викентий Петрович одиноко сидел в кабинете, сжимая в руке холодный металлический шарик инфокона.

Хороший парень - Павлик. Идеалист. И это, в общем, правильно. Но иногда чревато казусами. Этическими. Вот Кван бы на его месте спокойно переписал отчёт. А Халл, пожалуй, на это место бы и не угодил - соображает сам, что к чему. Потому-то никого из них Викентий Петрович на Минусовой и не водил. А идеалиста Карева - уже два раза. Ему иначе не объяснишь. Хотя всё равно завтра подаст отчёт в том же виде. Переложив тем самым бремя выбора на совесть начальника.

А начальник что сделает? У него инструкции...

Вспомнилась одна из историй, слышанных в детстве. Незадолго до Второй Мировой бабушка бабушки слышала предание, что перед концом света пойдёт чёрный снег. И однажды, в декабре 1941-го, выйдя на Лубянскую площадь, девушка увидела, что с неба сыпятся чёрные хлопья, оседая тёмными сугробами на обледеневшей мостовой. Это падал пепел от миллионов документов, сжигаемых НКВД в преддверии ожидаемой сдачи Москвы...

А вот сейчас, по сути, в такой же чёрный снег ему придётся превратить отчёт Павлика. Электронные циферки и буковки, сокрытые в шарике инфокона...

А если всё-таки?... Ведь не уволят же его. Ну, выговор гарантирован. Ну, поставят нелестную отметку в личное дело. Ну, дальше начотдела не повысят - да не больно-то и хотелось... Но зато в том, девятнадцатилетней давности споре, он сможет последнее слово оставить за собой. Сможет доказать, что, очутившись на месте Егорова, способен поступить по совести, а не по инструкции...

Что до остального... даже если комиссия пропустит отчёт, и выпускающий внимания не обратит - великого переосмысления истории всё равно не случится, что бы там ни фантазировал Павлик. Люди из компетентных органов позаботятся о том, чтобы широкого резонанса не было. Историки и журналисты послушно промолчат. А значит - просто каждый из читателей узнает правду, и сам для себя решит, принимать её, или нет. Разделив тем самым груз выбора, который поочерёдно взваливали на себя Викентий Петрович, Павлик, и эта его упёртая историчка... как её там... Феклина.

Или всё-таки не стоит? Что, если, наоборот, силы, враждебные Дознанию воспользуются этим и раздуют скандал?

Впрочем, он всё равно не пройдёт комиссию...

*  *  *

- Привет! Как ты сегодня рано...

- Петрович отпустил.

- Ой, как же ты вымок, бедняжка! Я же тебе зонтик давала...

- Прости. Забыл на работе. Ничего, сейчас обсохну. Как там... мой портрет поживает?

- Сейчас увидишь. По-моему, удался!