Предпоследний день грусти

Кота Жана благополучие в семье явно раздражало. Его мнение по-прежнему оставалось непоколебимым: люди талантливые (под талантливыми людьми он справедливо, несмотря на свое тщестлавие, подрозумевал мою мать) не могут и не должны быть счастливы. В ином случае они погибнут для искусства. И чтобы не дать погибнуть таланту. От имени его высокоблагородия Искусства. Кот Жан ненароком засунул лапу в мамину сумочку. И вытащил оттуда маленький конвертик. Конвертик действительно был совсем крошечным. Потрепаным и невзрачным. Он терялся среди таких же мелких и потрепанных маминых вещиц. Мама наверняка по расеянности забыла его выбросить. Но кот Жан, надо отдать должное его проницательности, среди мусора в маминуй сумочке обратил внимание именно на него. И не просчитался.

Жан, съежившись, сидел у паиных ног. И продажно вглядывался в его глаза. Которые истерично бегали по строчкам неотправленного письма.

«Мой милый, единственный Мак… Мой самый любимый человек… Мой легкомысленный философ…

То наслаждение, которое я с тобой узнала. То счастье, о котором я никогда не подозревала… Только ты мне помог понять. Что счастье все-таки существует. Спасибо тебе за это… В жизни я растрачиваю себя на бессмысленные заботы. А я хочу, чтобы у меня всю жизнь кружилась голова… Я хочу всю жизнь чувствовать за своей спиной крылья. Знать, что я в любую минуту могу вот так просто… Взлететь… У тебя такие невероятно сильные руки. Рядом с тобой я ничего не боюсь… Мой дорогой Мак… Мой легкомысленный философ…»

Папа в ярости пнул Жана ногой. Кот недоуменно почесал лапой за ухом. Начитанный и образованный, он не знал, что между преданностью и предательством знак равенства не стоит.

С тех пор наш дом стал напомнать переспелый арбуз. Который уже треснул в нескольких местах. И гнилая мякоть уже просачивалась из его дыр.

Папа запил. Он открывал дверь, держась обеими руками за стены. И его полные слез глаза блестели гневом. И я терялась. И мне казалось, что передо мной совсем чужой человек. Только внешне напоминающий прежнего. Веселого. Неунывающего. Доброго папу.

Отец доставал из помятых штанов потрепнный. Искусанный. Зажеванный. Склеенный в нескольких местах клочок бумаги. Разглаживал его дрожащими руками. Дул на него. И громко читал вслух заплетающимся языком:

«Мой милый, единственный… Мой легкомысленный философ… То наслаждение, которое я с тобой познала…»

Мама ежилась. Бледнела. Закрывала лицо руками. Иногда пыталась бежать. Но отец как-то сразу трезвел. Отшвыривал ее от двери. И кричал перекошенным ртом:

– Нет! Ты слушай! Слушай! Ты все слушай! До последней капли! Дрянь! «То наслаждение, которое я с тобой познала. То счастье, о котором и не подозревала…»

Затем он этим жалким клочком бумаги бил маму по лицу. И мама. Очень изменившаяся. Обмякшая. Податливая. Не сопротивлялась. И слушала. Слушала. Слушала…

Утром он стоял перед ней на коленях, и вымаливал прощение. И она прощала его. Гладя его взмокшие потные волосы. Целуя его постаревшее лицо.

А утром он напивался снова. И уже в где-то в пьяной компании вновь читал наизусть неотправленное послание. И дома вновь бил маму по лицу клочком бумаги. Чтобы утром вымаливать у нее прощения.

Меня же он часто тащил на кухню. И сквозь слезы зачитывал отрывки чужой личной жизни. Я закрывала уши. Зажмуривала глаза. Я знала это письмо уже наизусть. И иногда мне казалось, что это не письмо мамы к Маку. А мое обращение к первому возлюбленному.

– «Какие у тебя крепкие руки!» – цитировал отец.

А я думала, что это правда. Вспоминая, как Мак схватил меня за локоть. И я впервые познала чувство влюбленности.

– «Мой легкомысленный философ…» – не унимался отец. – Разве философы бывают легкомысленными, черт побери!

А я думала, что может и легкомысленный. Но до философа Маку, ох, как далеко.

– «С тобой я ничего не боюсь», – продолжал издеваться надо мной отец. Помня, что я дочь его беспутной жены. – Ты слышишь? С ним она ничего не боится!

А я думала. Что это уж вовсе неправда. Мак никогда не может вселить чувство уверенности и безопастности. Он и сам, как беспомощный ребенок.

А потом отец грустно смотрел на меня. Словно угадав мои мысли. И бубнил:

– И ты вырастешь такой же дрянью, Люська…